Гамов посмотрел на меня. Я знал, что он уже имеет твердое решение, и он знал, что я это знаю. Я заранее соглашался с еще не высказанным мнением Гамова.

– Артур Маруцзян щедро оплачивал велеречивые обещания союзников, – сказал я. – Но мы будем оплачивать только дела, а не слова. А поскольку дел пока нет, то и выдач не будет.

– Вы отдаете себе отчет, Семипалов, что при таком поведении наш союз скоро распадется? – сказал Вудворт.

– Пока я не вижу реального союза, стало быть, и распадаться нечему.

Вудворт инициировал правительственный переворот, но переворота в мировой политике не желал. Он проводил линию на связь с союзниками. Упорядочить беспорядочное, выправить искривления – дальше этого его мысль не шла.

– Вы совершаете непростительную ошибку, Семипалов. Политик должен видеть будущее. Вы хотите отделаться от неэффективных союзников, потому что от них нет толку. Но мир разделен на два враждебных лагеря. Если вы не в одном, значит в другом. Вы превратите союзников во врагов. И врагами они будут более эффективными, чем друзьями. Вспомните, в какое бедственное положение поставила дивизию, где вы воевали, измена Патины. Измена Лепиня, Собраны, Торбаша и Нордага поставит на край гибели всю страну. Семипалов, вы этого хотите?

– Я именно этого хочу, Вудворт, – сказал Гамов вместо меня.

– Хотите, чтобы наши союзники стали нашими врагами? – Вудворт не просто спросил, а выкрикнул – редчайший случай у этого человека.

– Да! Хочу, чтобы наши союзники стали врагами.

– Вы хотите нашего поражения?

– А вот это – нет! Хочу победы. И мы добьемся победы тем, что превратим союзников во врагов.

– Удивительно неклассическая стратегия! – Пеано радостно улыбнулся. – Боюсь, что следующей нетрадиционной операцией будет директива нашим армии сдаваться, чтобы расходы на содержание пленных латанов разорили наших врагов и вынудили их прекратить войну?

Гамов ответил улыбкой на насмешку Пеано. Племянник свергнутого правителя Латании уже разбирался в секретах стратегии Гамова. И заранее готовился выполнять самые парадоксальные приказы. Он, как и Гонсалес, был прекрасным исполнителем, но не творцом новых концепций – как раз то, что требовалось Гамову.

Жалею, что его речь не была записана на пленку: стенографистов он не терпел, а записывающие аппараты в тот день почему-то не задействовали. Союз с соседями нам невыгоден, говорил Гамов. Союзники слишком много требуют и слишком мало дают. Такие союзы – гиря на наших ногах. Но все изменится, когда они станут нашими врагами. Никто из них не нападет на нас, пока Кортезия не окажет им помощи. Но, как ни богата Кортезия, и ее ресурсы ограниченны. Она лишит свои армии всего того, что предоставит союзникам. Она сможет усилить наших соседей лишь ценой собственного ослабления. Итак, превращение союзников во врагов какое-то время нам на руку.

– Очень короткое время, Гамов. Но потом война, пылающая на западе, охватит нас пламенем со всех сторон!

– Любому военному удару наших теперешних союзников мы противопоставим убийственное оружие.

– Гамов, я хотел бы услышать название этого неизвестного мне сверхсекретного оружия.

– Ничего секретного. Это оружие называется Аркадием Гонсалесом.

Все мы, конечно, удивились. Сам Гонсалес так вытаращил глаза, что из писаного красавца на секунду превратился в урода. Впрочем, он быстро успокоился и даже закивал, словно подтверждая, что именно он, Аркадий Гонсалес, министр Террора и председатель международной акционерной компании Черного суда, является тем единственным оружием, которое способно привести забунтовавших союзников к смирению. А Гамов развивал свою новую идею:

– В тот день, когда союзники объявят нам войну, мы провозгласим их военными преступниками. Черный суд вынесет заочно смертные приговоры за расширение войны их министрам, генералам, военным промышленникам, воинственным журналистам… И за исполнение приговоров назначим такую цену, что она захватит воображение и оправдает любой риск. Мы разожжем в каждой стране пламя внутреннего истребления, пропитаем всех ужасом собственной гибели за любое пособничество войне. У нас ведь много сторонников.

– И бандитов, которые первыми воспользуются заманчивыми наградами Черного суда? – иронически спросил Вудворт. – Разве не об этом недавно писал в своей газете Фагуста?

– Мы разжигаем внутри страны частную войну против отдельных преступников, а не против самого государства, – резко отпарировал Гамов. – Для войны против государства нужны армии, для частной войны достаточно палачей. Не возражаю, чтобы палачи вербовались из бандитов.

Он помолчал и закончил:

– Последние дни я детально знакомился с нашими союзниками. Середнячки, отравленные манией величия. Для них главное в мире – они сами. Гибель их армий значит для них куда меньше, чем угроза собственному благополучию. Они предадут своих солдат, чтобы усилить личную защиту. И высосут из Кортезии в десятки раз больше соков, чем высасывают из нас.

Вудворт посмотрел на меня – он надеялся на поддержку. А добряк Пустовойт изобразил на мясистом некрасивом лице такое страдание, словно он сам был объектом возвещенной Гамовым безжалостной личной охоты.

– Если будет голосование, я – за, – сказал я.

– Перейдем к военным делам, – предложил Гамов. – Попрошу остаться Семипалова, Пеано, Прищепу, а также Вудворта.

Министр информации Омар Исиро перед уходом поинтересовался, какая мера откровенности может быть допустима для прессы и стерео.

– Никакой откровенности, – сказал Гамов. – Глухая информация: что-то обсуждали… Пусть фантазируют – под свою ответственность.

Омар Исиро наклонил голову. Чувствую, что в моем повествовании о Гамове имеется важное упущение: я ничего не говорил о министре информации. Но Омар Исиро был незаметен. Невысок, молчалив, скромен, исполнителен – сколько ни пытаюсь вспомнить что-либо яркое, не вспоминается. Не знаю, за какие заслуги Гамов ввел его в Ядро, но на своем месте Омар Исиро был не хуже любого другого.

– Вудворт, вы говорили с Жаном Войтюком? – спросил Гамов, когда мы остались впятером.

– Говорил.

– О чем?

– О разных служебных неотложностях. И о том, что Семипалов и Пеано разработали план большого наступления от Забона на запад вдоль побережья. И что направление удара меня беспокоит. Наши войска пройдут так близко от пока нейтральной Корины, что она может всполошиться. Узкий пролив, отделяющий северный Родер от Корины, – слишком ненадежная защита в случае осложнений. И что я уговаривал диктатора повременить с ударом, но он отказался. В общем, как мы с вами договорились, Гамов.

– Когда был разговор?

– Неделю назад.

– Докладывайте новости, – сказал Гамов Павлу Прищепе.

– За последнюю неделю Войтюк встречался с двумя посторонними людьми. Первая встреча – с продавцом магазина, тот доставил провизию. Вторая – с Ширбаем Шаром сразу после его приезда. Встречи проходили на людях, разговоров наедине не было.

– Стало быть, прямых свидетельств, что Войтюк передает секретные данные, нет?

– Прямых нет. Косвенные абсолютны. На Западный фронт прилетел Фердинанд Ваксель, четырехзвездный генерал, заместитель главнокомандующего, то есть самого Амина Аментолы. И созвал командующих армиями и корпусами. О чем совещались, пока не знаю, но практические результаты уже известны. Кортезы поспешно усиливают свой Северный фронт. Войска пришли в движение, дороги заполнены колоннами машин и людей. Видимо, кортезам стало известно о готовящемся здесь наступлении, и они срочно организуют защиту.

– Если так, то подозрения против Войтюка обоснованны, – задумчиво произнес Гамов. – Семипалов, у вас такой вид, словно вы встревожены или недовольны.

Я ответил намеренно резко:

– Вы правы, Гамов: я встревожен и недоволен. Встревожен тем, что кортезы усиливают свой Северный фронт. И недоволен, что мы спровоцировали их на это.

– Но надо же было разгадать тайную роль Войтюка, – возразил Прищепа. – И вы сами согласились на передачу обманных сведений.