На кушетках в комнате отдыха были расстелены неизвестно чьи купальные простыни — убрать их Хуггенбергер не решался, — и отдыхать он мог лишь в аэрарии либо на каминной приступке.

Он делал вид, будто ничего не замечает, молчал и тогда, когда не оставалось ни единой свободной газеты.

Прислонившись к стене, он упрямо продолжал стоять на своей единственной ноге, даже если кушетка или кресло долго оставались свободными.

Не успевал он повесить полотенце или простыню на крючок или закинуть их на перекладину, как они снова оказывались на полу. И никому до этого не было никакого дела.

Привык он и к тому, что его ботинок постоянно оказывался под шкафом, у самой стены. Когда он, стоя на колене, с помощью рожка на длинной ручке с трудом вытаскивал ботинок из-под шкафа, все усердно трудились: одни втирали в волосы туалетную воду, причесывались, другие подсчитывали, на сколько они похудели, мазались кремом, обрызгивали себя дезодорантом, одевались, беседовали друг с другом. Они чувствовали себя посвежевшими, будто заново на свет родились, и договаривались вместе распить в «Волах» по кружке пива.

Когда бы они ни приходили, в понедельник ли, во вторник или же в любой другой день, они все знали, что им предстоит сделать и чего делать не надо.

Хуггенбергер приходил нерегулярно; теперь он ставил свой ботинок в шкаф, приносил газету и напитки с собой, потому что, какой бы напиток он ни попросил, все неизменно бывали уже распроданы. В душевую он брал одно лишь полотенце и постоянно таскал его с собой; прежде чем встать под душ или окунуться в бассейн, он вешал его на крючок и не спускал с него глаз. Но и при этом иной раз случалось, что полотенце оказывалось сорванным с крючка проходившим мимо либо снимавшим свое полотенце клиентом.

Хуггенбергер держался сдержанно-сухо и тогда, когда с ним вежливо здоровались, не вмешивался ни в какие разговоры, ни о чем не просил. Он хотел лишь покоя, хотел отдохнуть, восстановить силы; он переодевался, вставал на весы, даже если они стояли в таком месте, где ему трудно было ими пользоваться; принимал душ, беспрестанно поглядывая, на месте ли полотенце, мыло сразу относил в шкаф, хотя это и было для него утомительно.

Когда его место возле печи бывало занято, а так случалось почти всегда, Хуггенбергер взбирался на полку повыше. Прежде он перелезал через бортик бассейна, а из-за новых хромированных перил ему теперь от бассейна пришлось отказаться, да и спускаться по новой лесенке, которую сделал Траксель, стало для него еще более сложно и опасно.

Хуггенбергер строго придерживался установленного порядка, мылся точно так же, как это делали другие, чесался тоже не чаще их и не дольше остальных сидел в парилке. Он привык к тому, что разговаривали с ним только новые клиенты, да и те только самое первое время.

Хуггенбергер старался не замечать, что Траксель, его жена и их новый помощник всякий раз, когда он в холле хотел перекинуться с ними словом, как правило, бывали заняты.

Массажист находил иногда минуту-другую, чтобы обменяться с ним парой слов, предложить образец нового шампуня или мыла.

Траксель массажиста не одобрял, но и не ругал, он только говорил: «Надо, однако, во всем знать меру».

Хуггенбергер никогда не приходил по расписанию, как другие, — раз в неделю или хотя бы раз в две недели и, как они, всегда в один и тот же день. Этим он сбивал их с толку, все время держа в напряжении.

Он это делает нарочно, говорили они, просто смеется над нами.

Уже одна мысль о том, что он в любой момент может появиться, портила им настроение.

Все были буквально потрясены, когда он после недельного перерыва снова появился в холле и неожиданно попросил дать ему две махровые простыни и мыло.

Теперь Хуггенбергеру уже не надо было неотрывно следить за простынями, пока он раздевался, снимал протез и ставил его в шкаф рядом с ботинком, а затем вдоль шкафов пробирался к весам.

— Конечно, две простыни это дороже, зато проще, — объяснил Хуггенбергер, — так мне не придется таскать с собой сумку. И стирать не придется.

Ответом ему было гробовое молчание.

— Я холостяк, — рассказывал Хуггенбергер. — И потом… мое состояние… Вот в чем сложность. Но свет не без добрых людей. Два раза в неделю у меня убирает и готовит женщина, — продолжал Хуггенбергер при полнейшем молчании остальных. — Мне это очень удобно, ведь я весь день работаю.

Хуггенбергер умолк, лишь когда заметил, что остался в душевой один. В парилке он тоже сидел один, в комнате отдыха все притворились спящими, а в аэрарии будто невзначай столпились вокруг гимнастических снарядов.

— Что бы нам еще такое придумать, чтобы от него избавиться?

В конце концов, говорили они, мы всего лишь клиенты, это Траксель обязан заботиться о том, чтобы нам было хорошо, если он не хочет всех нас потерять. Ведь если уйдет хоть один, все последуют его примеру!

— Противно смотреть, как этот тип подолгу расчесывает свою культю, а уж воздух в парилке, стоит там появиться Хуггенбергеру, сразу портится, и запах неприятный, как от гнилого картофеля, это все заметили, — заявил клиент из группы, приходившей по понедельникам. Во всяком случае, лично он, чтобы избежать встречи с Хуггенбергером, впредь будет посещать сауну по средам.

— А недавно этот Хуггенбергер массировал голову пластмассовой щеткой для волос, и она издавала просто отвратительные звуки, — добавил клиент из группы, ходившей в сауну по средам. И потому он уж теперь будет приходить по пятницам.

— Хуггенбергер производит впечатление человека неопрятного, — заметил один из тех, что ходили в сауну по вторникам.

— Даже после того, как помоется и переоденется, — добавил клиент, совсем недавно появившийся в сауне и обычно приходивший по четвергам. — Достаточно взглянуть на его скособоченный, стоптанный ботинок, на заскорузлые руки, на перхоть на его куртке, да к тому же и волосы у него выпадают.

— Нет, он просто выставляет нас на посмешище, когда призывает новичков соблюдать порядок, учит их — а это граничит с нахальством, — как пользоваться сауной, будто он и есть завсегдатай сауны. Отвратительный субъект, вот ведь как втирается в доверие, да и начисто лишен самолюбия.

Но с тех пор, как Хуггенбергер стал прятать свой нечищеный ботинок в шкаф, ни у кого больше не было повода язвить.

— Ботинкам в шкафу не место, — вскоре заявил, однако, Траксель. — Ну а о том, что это негигиенично, вам, надеюсь, объяснять не надо?

И ботинок, который Хуггенбергер снова ставил перед шкафом, опять и опять оказывался под шкафом, у самой стены, едва он выходил за дверь.

Траксель несколько раз в день обходил все помещения сауны. Притворялся, будто не замечает разложенные на кушетках полотенца, избегал разговоров, напускал на себя вид крайне занятого человека.

Он, как и его клиенты, с нетерпением ждал, когда же наконец Хуггенбергер совершит какую-нибудь оплошность.

Траксель понимал, что самое время избавиться от него, но по-тихому, как он говорил жене, с соблюдением приличий, благо ноябрь был на исходе и многие абонементы, в том числе годичные, подлежали регистрации.

Как-то во время обхода он из отдельных намеков понял, что его многолетние клиенты не собираются возобновлять абонемент, а возможно, и вообще поменяют сауну.

Конкуренция усилилась, стала более жестокой, другие сауны заманивали клиентов лечебным душем, спортивным залом и солярием, и все это было ненамного дороже, чем у Тракселя. Он не мог позволить себе такой роскоши, как потерять лучших клиентов, да к тому же потом пойдут всякие разговоры, и в пересудах Хуггенбергер, глядишь, окажется не единственной причиной их ухода.

«Я знаю людей», — говорил Траксель.

В абонементе Хуггенбергера оставалось еще четыре чистых поля, нужно было что-то придумать.