— Присаживайся, Келин, — сказал Хаберноль,— Мехмед выписывает еще свидетельство о смерти. Вот придет, и мы все в сборе.

Трактирщик и Келин промолчали. Они сидели и ждали. За буфетной стойкой пес Хаберноля лакал из миски, в кухне трактирщица перелистывала газету.

© 1977 Éditions Grasset & Fasquelle, Paris

Вчера я ходил к пастору. Если женишься и хочешь венчаться в церкви, чтоб читали проповедь, чтоб мальчишки при выходе осыпали тебя и новобрачную рисовыми зернышками и леденцами, приходится идти к пастору. Пасторский дом стоит высоко, на самом краю деревни, ставни у него зеленые с белым, как в префектуре или в тюрьме. Я весь вспотел, пока поднимался, хоть перед этим почти ничего не пил — только кружку пива в «Солнце», где начинается подъем, и еще одну кружечку, когда добрался до площади.

И бояться-то вроде совсем не боялся, а вот вспотел. Так у меня каждый раз, когда надо сделать что-то важное. Стены у пасторского дома белые-белые. Я позвонил. Открыл мне сам пастор. Мы прошли по коридору, где пахло картофельным пюре, это хорошая вещь, у нас дома часто его едят, но пастор молчал, он шел впереди в своих черных брюках, его размеренные шаги отдавались под сводами, мы поднялись на второй этаж и вошли в кабинет.

— Садитесь, пожалуйста.

Лицо у него худое, голос резкий. Зубы торчащие, желтые, как кабаньи клыки. А черные глаза все время ощупывают тебя.

На столе — раскрытая Библия, стопка бумаги и пишущая машинка. На стенах поблескивают фотографии в застекленных рамках. Над самой головой пастора — деревянное распятие, на котором выжжен девиз: ПОБЕЖДАТЬ. Я опять был весь в поту.

— Итак, вы женитесь. И вам, конечно же, понадобился пастор. А в церковь вы и не заглядываете! Честно говоря, мне не нравится, когда меня используют вот так. Я слышал, что здешнее кафе с успехом заменяет вам церковь…

Я не отвечал. Да и что ответить этому металлическому голосу? Глаза его ранили и впивались, как два ножа. Он улыбался, показывая клыки:

— И Берту я тоже очень давно не видел. Я учил ее катехизису по меньшей мере лет десять тому назад. Потом, понятное дело, она исчезла…

— Она не смела пойти в церковь после того, как попала в аварию. Теперь у нее одна нога короче другой, и на нее все смотрят. Она боялась, что люди станут смеяться, опять начнут рассказывать друг другу про эту самую аварию. Про историю с автомобилем…

— Ходить в церковь стесняется, а венчаться хочет. Не рассказывайте мне небылицы. Если человеку нужно в церковь, он не побоится туда войти. Это все кривляние!

Нет, он ничего не понимает. Он не знает, как Берта месяцами заново училась ходить, как одна, без помощи, передвигалась по улице, сначала на костылях, потом наваливаясь всей тяжестью на палку, стараясь одолеть сначала сто метров, потом больше — двести, триста метров улицы, и так до последнего дома, как Берта боролась с болью, с пересудами и насмешками, возвращалась обессиленная, смертельно бледная, задыхающаяся. «Вот увидишь, я сумею. Сумею. Я никогда не буду ходить так, как раньше, но буду обходиться без костылей, без палки, выплачу штраф до конца, и мы сможем венчаться в церкви с высоко поднятой головой!»

— Ну ладно. Сколько Берте теперь лет?

— Двадцать семь.

— А вам около тридцати?

— Тридцать два.

— Она работает?

— Она не вернулась к работе на заводе. То есть вернулась, но не полностью. Подменяет отсутствующих. Нога…

— Да, я понял. Отец у нее умер, если не ошибаюсь.

— Погиб во время взрыва на красильной фабрике. Мать получает страховку. Это случилось пять лет назад.

— Брат, насколько я помню, слабоумный?

— Не совсем. Когда ему было три года, он перенес менингит. Им занимается мать. Она ни за что не хотела отдать его в больницу.

— Ясно. Ее основное занятие — гулять с ним целыми днями. Не так уж это неприятно. А теперь давайте-ка почитаем Священное писание.

Он наклонился к Библии, раскрытой перед ним на столе, стал перелистывать ее, вынул закладку, разгладил страницу ладонью.

Я рассматривал фотографии, висевшие вокруг него на стене; почти на каждой можно было узнать его высокую, тощую фигуру — это были группы обучающихся катехизису на прогулке в горах, среди цветущих лугов, перед высокими елями; в одной из этих групп наверняка была Берта, но я не мог встать, подойти ближе и отыскать ее в стайке девочек, окружившей человека в белой рубашке.

— Вот слова пророка! — продолжал безжалостный голос. — А когда пророк говорит — самое время одуматься и слушать. Он вопрошает стража. Стража! Будьте внимательны. Читаю Священное писание:

«— Страж, когда придет ночь?

Страж отвечает:

— Приходит утро, но придет и ночь». Придет и ночь, усвойте это! — Он был в раздражении, голос стал еще жестче: — И ночь, дружочек! О, вы с Бертой думаете, что вы сильны, думаете, будто вы неуязвимы — потому что вы молоды, потому что для вас еще утро, но за ним придет ночь, слышите, она придет. Придет!

Теперь он уже кричал, ударяя по столу жилистой рукой, взгляд его уперся в стену позади меня, которую я не мог видеть.

Потом он велел мне сложить руки и пробубнил «Отче наш». Мы встали. Он сказал, что сообщит мне, когда будет венчание, и я остался на лестнице один. А что делал он, оставшись один в своем кабинете? Читал, разглядывал стену над моим пустым стулом? В коридоре по-прежнему пахло картофельным пюре, это такой приятный домашний запах, было слышно, как гремит посуда — наверно, на кухне накрывали стол.

Я больше не потел.

Я зашел в «Солнце», заказал пива, но прежде, чем сделать первый глоток, позвонил Берте.

— Берта, дорогая, мы будем венчаться! Да-да, все прошло очень хорошо. Будет венчание, и пастор, и конфетки при выходе. Слушай, у меня еще есть кой-какие деньги. Купи себе самое красивое платье, знаешь, с золотом, и туфли, и сумочку, и еще купи фату с венком, Берта, дорогая! Да-да, с венком. Фату с венком. Ты очень хорошо расслышала.

В тот день, когда Жан-Полю Даллю впервые было видение (он ничего не может сказать точно, помнит только длинную улицу, две башни и тюрьму на холме), он слишком устал, чтобы воспринять это как надо; а вечерний сумрак не дал ему хорошенько разглядеть явившееся, расплывчатое и яркое одновременно. Кроме того, он изрядно выпил. Узкая улочка, две башни, здание — очевидно, тюрьма, стоящая на холме, — и на фоне этого обыденного пейзажа — нечто блестящее, вернее, светящееся: оно перемещалось, приближаясь к Жан-Полю, и вдруг погасло на углу улицы, по которой он шел. Это мгновение оставило у Жан-Поля жутковатое, но приятное чувство избавления, словно какое-то таинственное чудо снизошло к нему и спасло его в этой греховной жизни.

К следующему дню состояние не прошло.

Ранним утром он не преминул наведаться на то самое место, где некий образ явился ему; но то ли сам он слишком выспался и отдохнул, то ли свет зари не благоприятствовал таким зрелищам, — так или иначе не произошло ничего, и, слегка разочарованный, Жан-Поль Даллю отправился на службу. Он был уверен, однако, что вчерашнее ему не пригрезилось, а непонятное возвышенное состояние, в котором он находился, окончательно убедило его в реальности происшедшего.

Назавтра — опять-таки ничего, но возвышенное состояние не проходило. И так день за днем целую неделю. Это помогало выносить будничное полусонное существование. Но ничего похожего на видение больше не появлялось.

По нескольку раз в день Жан-Поль Даллю приходил на Большую улицу, на то место, где видел чудо, ждал, напряженно разглядывал переулок за углом, две башни, безлесный холм, но никакой фигуры, никакого проблеска, никакого свечения не было заметно среди этих слишком знакомых ему очертаний. Поутру Жан-Поль еще был умиротворен долгой ночью, проведенной в тишине маленького городка. Там спишь, как в прохладной норке. В полдень душа его была утомлена мелкими служебными дрязгами. А к вечеру он уже едва мог сдержаться, и только принятое им твердое решение никому ничего не рассказывать мешало ему в этом раздраженном состоянии объявить всем встречным о своей избранности. Он бы давно сделал это днем, швырнул бы эту новость в наглые физиономии своих коллег, если бы не определил раз и навсегда сохранить драгоценный дар для себя одного.