Он ошеломлял, когда вы смотрели на него, а когда отворачивались, закрывали глаза и не видели больше ни его, ни желтой комнаты, в вашем воображении словно запечатлевалась тень его напряженности и всей напряженности, накопившейся в этом зале: чернота и свет, негатив рядом с позитивом. Казалось, между вашими душами искусно протянули какие-то тончайшие нити, чтобы вы осознали и его радость, и отчаяние. Вы ощущали всю полноту и тщету жизни этого незнакомого человека.

Вошел дежурный по станции и, увидев глухонемых, перестал размахивать фонарем. Со смущенным и недовольным видом он подошел к ним, резко жестикулируя и пожимая плечами.

Глухонемых будто громом поразило. Элли на какой-то миг вся поникла. Но в глазах Альберта появилось даже что-то вроде бравады.

— Они пропустили свой поезд, — громко, ни к кому не обращаясь, объявил рыжеволосый.

Дежурный, точно извиняясь, поставил фонарь у ног Альберта и быстро ушел.

И, словно замыкая круг, молодой человек тоже подошел к глухонемым и молча остановился рядом. С укором взглянув на него, Элли подняла руку и сняла шляпу.

Они снова начали разговор на пальцах и говорили быстро, почти одновременно. Старые, привычные ощущения вернулись к ним. Глядя на их сходство — у нее тоже были светлые волосы, — можно было подумать, что они вместе росли, что они даже двоюродные брат и сестра, пораженные одной и той же болезнью и отправленные из дому в один и тот же муниципальный приют…

Они казались заговорщиками. Они были в тайном заговоре против всего, что давило их, что было вне их понимания, вне их способа объясняться. Жена явно получала от разговора большое удовольствие. Но когда вы смотрели на взъерошенного Альберта, то казалось, что разговор оставался для него чем-то вроде буйной игры, которой Элли научила его как старшая и более сильная.

«Что ему, по-твоему, нужно?» — спросила она, кивая на рыжеволосого, который едва заметно улыбнулся. И как сверкнули ее глаза! Кому дано знать, как глубоко укоренилось в ее душе недоверие ко всему окружающему миру и до какого предела оно довело ее?

«Что ему нужно? Ключ!» — быстро ответил Альберт.

Конечно, ключ! И до чего же чудесно сидеть, спрятав его от чужих и от собственной жены — ведь она не видела, куда он его положил. Он незаметно потрогал ключ, лежащий в кармане почти у самого сердца. Потом удовлетворенно кивнул. Ключ, конечно, появился на полу перед его глазами внезапно, но нельзя сказать, чтобы совсем уж неожиданно. Так все в жизни и бывает. Элли этого не понять!

Вот и теперь она сидит притихшая. Дело не только в безнадежности путешествия. Ключ и у Элли, несомненно, пробудил какое-то неведомое до того чувство — неважно, что она говорила или что он ей сказал. Он ведь почти поделился с ней ключом — это всем понятно. Альберт хмурился и улыбался почти одновременно. Что-то от него ускользало — еще немножко, и он поймет, и тогда можно будет навсегда оставить этот ключ у себя. Он знал, что непременно поймет, когда останется один.

«Не бойся, Элли, — сказал он, и его губы тронула тихая улыбка. — Ключ у меня в кармане. Никому его не найти, и дыры там нет, он не выпадет».

Она кивнула, но она ведь всегда сомневается, всегда тревожится. Только поглядите на ее беспокойные руки. Как ужасно, как странно, что ключ ему дороже Элли! То, что они пропустили поезд, его нисколько не огорчало. Об этом говорило каждое его движение. Ключ был важнее, важнее. Случившееся осветило их, будто взвившееся пламя фонаря. Суетливая, крупная Элли могла укрыть его, как теплая колыбель, но таким знаком, полным тайного смысла и силы, такой уверенностью, к которой он стремился и которую, несомненно, заслужил, — этим она не владела. Чего-то в Элли не хватало.

Могла ли она с ее вечной подозрительностью постигнуть подобное, понять, пусть в меру своего разумения? Ее красные, заскорузлые руки ничего не могут выразить, хотя и пытаются изо всех сил! Да, для нее его спокойствие — несчастье, разделившее их даже больше, чем пустота. Ей необходимо тревожиться, говорить, говорить. Можно легко представить, как она бросает сбивать масло и выходит к нему на веранду, где он сидит в кресле, и говорит, что любит его и всегда будет заботиться о нем, а капли молока стекают с ее пальцев. Попробуй-ка объясни ей, что разговаривать бесполезно, что он не нуждается в заботе… И в конце концов он обычно соглашался с ней, и она опять уходила…

По лицу Альберта, на котором так легко проявлялось изумление, можно было догадаться, как это непросто — разговаривать с Элли. Пока не говоришь, читали вы в его круглых карих глазах, чувствуешь себя мирно и спокойно, и все как-то обходится. Пока не вмешиваешься, все идет гладко, своим чередом, как дела на ферме в спокойный день: она — на кухне, сам ты — в поле, хлеба, как им и положено, растут, корова доится, и небесный свод над всем этим, как покрывало, и ты радуешься просто так, словно жеребенок, — ни тебе ничего не нужно, ни от тебя ничего не требуют. Но стоит только поднять руки, сказать что-нибудь — и все становится ненадежным. Ты только заговоришь о чем-нибудь, сделаешь какое-то замечание, просто чтобы успокоить жену, и все уже сломано, нарушено, выворочено, как земля позади плуга, а ты знай поспевай за ним.

Но счастье, знал Альберт, — это нечто такое, что появляется внезапно, оно предназначено тебе, ты протягиваешь за ним руку, берешь и прячешь на груди — что-то сверкающее, живое, трепещущее.

Элли сидела притихшая, как мышка. Она раскрыла сумочку и вынула открытку с изображением Ниагарского водопада.

«Спрячь от него», — сказала она.

Значит, она и правда опасалась. Рыжеволосый подошел поближе. Он нагнулся и увидел, что на открытке Ниагарский водопад.

«Видишь перила?» — начал Альберт с нежностью. Элли любила смотреть на него, когда он рассказывал ей о водопаде; она сплела пальцы и улыбнулась, обнажив кривые зубы, и вдруг помолодела — так она, наверное, выглядела, когда была девочкой.

«В них-то и ткнула указкой учительница, когда мы смотрели слайды. Вон те маленькие перильца. Там и надо встать. Наклониться через них. И тогда услышишь водопад».

«Как услышишь?» — спросила Элли, радостно закивав.

«Услышишь всем своим существом: руками, ногами, телом. После ты уже никогда не забудешь, что значит слышать».

Видимо, он рассказывал ей об этом сотни раз, но она все так же благодарно улыбалась и пристально вглядывалась в яркую открытку.

«Если бы мы не пропустили поезд, то были бы уже там», — сказала она.

Ей и в голову не приходило, что ехать туда далеко и долго.

Затем она взглянула на рыжеволосого, насупилась, и он наконец отвернулся от них. Но он увидел пыль у нее на шее, иголку, воткнутую в воротник и забытую там вместе с ниткой. Завершающие штрихи! Она сжала руки так сильно, что кожа сморщилась. Потом слегка качнула ногой в новой босоножке с твердым носком.

Альберт тоже отвернулся. Казалось, именно сейчас он с испугом подумал о том, что, не уйди поезд без них, они бы теперь слушали водопад. Стояли бы, прижавшись к перилам, друг к другу, и жизнь пронизывала бы их вибрирующей дрожью, и все бы менялось… Откуда ему знать, как это было бы? Он склонил голову, стараясь не смотреть на жену. Ему нечего было сказать. Затем он взглянул на незнакомца почти умоляюще, как бы говоря: «Не поедете ли вы с нами?»

«Столько лет работать, а потом взять и пропустить поезд», — сказала Элли.

По ее лицу было видно, что она еще не сдалась, все еще ждет будущего.

И, уж конечно, она будет сидеть и хмуро обдумывать все это, как обдумывает все их разговоры, все случаи, когда они понимали или не понимали друг друга, каждый их спор — и даже то таинственное и неизбежное, что разделяет мужчину и женщину, что делает их такими, какие они есть, думать о душе, о своей тайной жизни, вспоминать их детство, их мечты. Это для Элли было так горько.

Когда она была маленькой, ей рассказывали, что по обычаю молодожены начинают счастливую жизнь свадебным путешествием к Ниагарскому водопаду, и все ее надежды воплотились в мечте об этой поездке. Она копила деньги. В удачные и неудачные годы она много работала, больше, чем он, — стоило только сравнить их руки, — больше, чем следует женщине. И все эти годы жила надеждой.