Новых писем не было.

— Я готов! — раздался снизу неуверенный голос Флавиана.

— Иду! — я соскользнул по перилам, чуть не грохнувшись с них (вот разыгрался, старый балбес!), выскочил в холл и замер. Зрелище было эпохальным!

— Только не вздумай фотографировать! — сразу предупредил батюшка. — Так на улицу выйти не совсем стыдно?

Он стоял передо мной в шлёпанцах-сланцах, клетчатых шортах с адидасовской эмблемой на штанине, его широкомасштабный торс свободно обнимала жёлтая футболка с надписью «Air Force» и взмывающим синим самолётиком на груди. Белая бейсболка на самой макушке и тёмные очки, похожие на мотоциклетные, украшали его величавую главу!

— Ну, как тебе сказать… — я сделал шаг назад и слегка склонил голову, подобно художнику, смотрящему на мольберт с картиной перед последним, завершающим мазком. — Выйти на улицу, конечно, не стыдно, там и не в таком «прикиде» англичане с испанцами разгуливают, но фотографировать я тебя точно не буду, всё равно никто не поверит, что это не «отфотошопленный фейк».

Годится! Сойдёшь для португальской сельской местности. Только бейсболку надо пошире расстегнуть сзади, а то она с твоей головы свалится!

— Да я уже её на максимум расстегнул! — извиняющимся тоном ответил Флавиан. — Всё равно не налазит!

Пришлось заменить бейсболку банданой…

***

Вы когда-нибудь видели купающегося бегемота? Кто не видел, можете в «Ютубе» посмотреть, там этого полно! А я даже и смотреть не буду, никакой бегемот не сравнится с плещущимся в Атлантическом океане Флавианом ни по степени детской радости от процесса, ни по производимым шумам, плескам и фырканью!

Я, естественно, подобно акуле (которых здесь, кстати, не бывает) барражировал вокруг него кругами на случай — «мало ли чего».

Мало ли чего (Слава Богу!) не случилось, и мы благополучно приземлились на песочке, на взятых из шкафа в доме пляжных полотенцах с изображениями у меня «Человека-Паука», а у Флавиана — «Русалочки» из диснеевского мультфильма.

Согревшись после достаточно прохладной океанской воды и утолив жажду предусмотрительно захваченной мною минералкой, я повернулся к Флавиану, вознесшему в синеву безоблачного неба своё бледное, забывшее о загаре пузо, и довольно сопевшему из-под прикрывавшей лицо банданы.

— Отче! Тебя можно отвлечь от твоего важного дела?

— Отвлекай! — не снимая с лица платка, ответил он.

Я приподнялся на локте и продолжил:

— Ты понимаешь, мне всё не даёт покоя эта бабушка из паштеларии.

— Ирине пора начинать ревновать? — Флавиан снял с лица бандану и тоже повернулся ко мне с улыбающимся лицом.

— Да ладно тебе, не смешно! — буркнул я в ответ. — Я серьёзно! Я всё вспоминаю, как она пришла и, по естественному душевному порыву, порезала нам булочку, не имея никакого расчёта на сиюминутную выгоду.

— И что тебя смущает? — внимательно посмотрел на меня батюшка.

— Да я вот всё думаю: она же наверняка католичка, или, может быть, вообще индифферентна к религиозным вопросам, как большинство европейцев, с которыми мы сталкивались… Но вот я, такой весь из себя православный, алтарник-чтец церковный, при духовнике…

Но я не уверен, что я бы так же поступил на её месте…

Так кто из нас больше христианин?

— «Кто есть ближний мой?… сотворивый милость… иди, и ты поступай так же!» (Лук. 10:33), — процитировал Евангелие батюшка.

— Вот видишь! — воскликнул я. — Милость должна проистекать от чистого сердца, от искренней любви к людям!

— Ну да! «Доброхотно дающего любит Бог» (2 Кор. 9:7), — согласился Флавиан.

— Так где же её взять, эту «доброхотность», чтобы, как эта бабушка, не смочь не сделать даже маленького доброго дела там, где его можно сделать?

— Помнишь историю из жития преподобного Антония Великого про него и александрийского сапожника?

— Напомни, отче!

— Антонию, великому подвижнику, имеющему благодатные дары от Бога, Господь вдруг открывает, что он ещё не возрос в духовную меру сапожника из Александрии. Антоний идёт к нему, находит и начинает выпытывать, каким подвигом тот стяжал такое духовное совершенство. Сапожник в ужасе, он и слов-то таких не знает! Антоний не отступает, и тот рассказывает, что когда сидит целыми днями у своего полуподвального окошка за работой и видит мелькание ног проходящих мимо его окошка людей, то думает: «Сколько людей, и все хорошие, все спасутся! Один я, грешник, погибну! Господи, помилуй мя грешного!».

Ты, конечно, не Антоний, да и та бабушка, вероятно, не «сапожник», но пусть она станет для тебя тем образцом, вспоминая о котором ты будешь говорить:

«Вот, та португальская бабушка спасётся, а я, православный грешник, погибну в гордости моей! Господи, помилуй мя!».

— Спаси тя Христос, отче! — ответил я.

— Спаси, Господи, и ту бабушку, которую ты послал нам во вразумление! — сказал батюшка и осенил себя крестным знамением.

***

Две недели в Португалии пролетели незаметно. Может быть, когда-нибудь я расскажу об этом отдельно, уж больно много «александрийских сапожников» я встретил в этой «Хоббитании»…

Флавиан реально покрепчал и загорел пузом (сперва, конечно, обгорел с отвычки…). Жалко, что я единственный, кто это смог узреть!

Василий, провожая нас на регистрацию в Лиссабонском аэропорту, откуда мы должны были через Бельгию лететь в Москву, спросил:

— Ну как Вам, батюшка, Португалия и вообще Европа?

— Я бы сказал так, — подумав, ответил Флавиан: — В Португалии и в России присутствие Бога ощутимее, чем на всей территории, разделяющей их друг от друга.

— Аминь, батюшка! — широко улыбнулся Василий. — Благословите навестить Вас в Покровском?

— Благословляю! — широко осенил его крестным знамением Флавиан.

— Не забудь с собой «паштель де ната» захватить! — шепнул я Василию.

— Хорошо, — рассмеялся он.

Глава 26

КВАЗИМОДО

— Во Квазимодо! — подумал я, подходя вслед за Флавианом к гейту (GATE — выход на посадку) номер 24 и узрев сидящего близко от выходной стойки колоритного гиганта в «пиксельных» комуфляжных штанах, дорогих «натовских» берцах и в тонком военном свитерке, плотно облепляющем бугрящийся мышцами торс, завершающийся бритой наголо головой на накачанной бычьей шее с изуродованным обширными ожогами лицом — экий, однако, страшенный буйволище!

«Квазимодо» тем временем, вальяжно развалясь в узковатом для него аэропортовском кресле, вынул из брошенной между ног сумки военного образца десятидюймовый планшет и, включив его, начал сосредоточенно возить по нему узловатым загорелым пальцем, изредка перекидываясь парой слов со своим товарищем.

Его товарищ в какой-то невзрачной «гражданской» одёжке, казалось, дремал в соседнем кресле, опустив голову на грудь и полуприкрыв лицо поднятым воротником пиджака.

— Лёша! Давай сядем здесь! — прервал моё созерцание Флавиан, указав на два соседствующих свободных кресла, распложенных несколько по диагонали от вышеописанной парочки.

— О'кей, батюшка! Пор фавор, биттешёён, сильвупле и ещё как-то там, уже забыл kak eto ро russki… А! Садись, пожалуйста! Поди, утомимшись — всё по европам да по европам? — я помог Флавиану втиснуться между неширокими подлокотниками. — Давай «ридикюльчик» твой рядом с собой положу!

— Положи, будь добр! — Флавиан отдал мне свою сумку. — Осторожнее только, там…

— Хорошо, хорошо, батюшка, я очень осторожно! Твои «сувениры» будут в полной сохранности, — я показательно деликатно пристроил батюшкин «ридикюльчик» на столике между нашими креслами.