Профессор де Гроот был специалист международного уровня, и все его ученики, даже фройляйн Мантей, которая показала, что чувствовала себя в известном пренебрежении, должны быть ему благодарны. Всего два раза мне довелось помогать профессору де Грооту — снимать подгрунтовку у него в личной студии, остальное время мы все, как уже подтвердил здесь доктор Йонк, работали сообща в большом реставрационном зале. Впрочем, нельзя отрицать, что когда аппарат профессора де Гроота передавал ему сообщение о пожаре в близлежащем центре города, он из всех своих учеников брал только меня. Эти прогулки не всегда доставляли мне удовольствие, потому что отрывали меня от работы, которой я занимаюсь с большим интересом. Соученики могут подтвердить, какую досаду вызывало у меня подобное предпочтение, хотя, конечно, сердиться из-за этого на профессора было невозможно.
Как всем известно, наш учитель, сидя над своей работой, постоянно слушал полицейские сообщения. Об этой его странности мне рассказывали уже в Кёльне. В Кельне говорили так: деловой, но с причудами. Дорожно-транспортные происшествия, драки по субботам и даже ограбления ювелирных лавок никогда не привлекали его внимания, хотя и вызывали у него саркастические, всех нас смешившие комментарии, но когда среди неизбежной мешанины слов, к которой мы уже привыкли — доктор Йонк отменно умел ее пародировать, — сообщали о пожаре на чердаке какого-нибудь дома, даже сложнейшая работа не могла удержать профессора де Гроота. Я до сих пор вижу, как он запускает руку в карман своей куртки и словно мальчишка позвякивает там ключами от машины: «Едем, фройляйн Шиммельпфенг?»
За полгода без малого я видела четыре больших пожара — два на Хееренграхт, один — в борделе возле старой церкви и один — на Ватерлооплейн, кроме того, дюжины две средних и совсем пустячных, потому что в Амстердаме часто что-нибудь горит. Профессор де Гроот наблюдал за этими пожарами спокойно и выдержанно, порой не без разочарования, но неизменно — с сугубо научным интересом, каким я знала его по работе в реставрационном зале. Меня — в этом я хочу признаться и, если желательно, показать для протокола — эти пожары, часто против моей воли, повергали в беспокойство и даже в возбуждение, так что у меня порой возникало ни на чем не основанное подозрение, что профессор де Гроот затевает эту игру со мной не без известной цели. Должна решительнейшим образом подчеркнуть: об этом и речи быть не может. Это я и только я одна сплоховала. Незрелая, неспособная к сопротивлению, я решительно забыла про научную дисциплину. А ведь сам профессор со своим почти веселым самообладанием мог служить мне достойным примером. Пока шло тушение пожара, он по большей части молчал. А если и говорил, то о своем любимом художнике Тернере, особенно о пожарах, написанных тем примерно в 1835 году, о пожаре в парламенте или о пожаре Рима, иными словами, о картине, на которую Тернера вдохновил увиденный им собственными глазами пожар парламента. По этой и только по этой причине я, естественно, сказала профессору «да», когда в мае прошлого года профессор де Гроот любезно пригласил меня совершить с ним трехдневную экскурсию в Лондон. С раннего утра до позднего вечера мы ходили там по галерее Тейта. В знаменитом Тернеровском альбоме эскизов мы многократно обнаружили упоминавшийся выше пожар парламента, спонтанно и на веки вечные запечатленный Тернером. Если теперь я скажу, что за это недолгое и счастливое для нас обоих время профессор де Гроот стал мне по-человечески ближе, остается только надеяться, что мои слова не дадут новую пищу для тех подозрений, питать которые по-прежнему склонен высокий суд.
Раньше я не знала, что профессор де Гроот слушал полицейские сообщения даже дома. Он и вообще редко, а в Лондоне никогда не говорил о своем доме. Два раза — в июне и в начале июля прошлого года, всякий раз — в воскресенье — меня по настоянию его жены приглашали к ужину. И хотя фрау Гроот произвела на меня впечатление женщины забитой и растерянной — у нее был усталый и изможденный вид, — мне никогда не пришла бы в голову мысль, что именно полицейские сообщения, эта уже привычная для нас причуда профессора, сокрушили ее здоровье; мне думается, что профессор де Гроот даже ночью, когда спал, она же мучилась бессонницей, заставлял свой приемничек работать на полную громкость. Говорилось еще — о чем я узнала лишь теперь, — что сообщения о пожарах, причем только они — тотчас будили профессора и что далее он принуждал свою жену, порой совершенно против ее воли, одеваться и сопровождать его к месту пожара. Как ни осуждаю я подобное бессердечие, мне непременно хочется подчеркнуть, что лишь профессиональные, иными словами: научные интересы — главным образом уже упоминавшееся изучение творчества Тернера — навязали профессору такую необычную модель поведения.
Сегодня, когда мне известно, что мой учитель профессор Хенк де Гроот заживо сгорел в собственном доме, когда я полагаю, что он успел еще услышать по радио сообщение о пожаре собственного дома, что он, вероятно, еще пытался спасти себя и свои рукописи из спальни, расположенной высоко в тесном фронтоне дома, который, как и большинство домов Старого города, горел снизу вверх, когда я не могу снять с фрау де Гроот подозрение в умышленном поджоге с целью убийства, что инкриминируется ей высоким судом — я ведь помню, как за ужином она много раз и без всякой видимой связи говорила: «Дай срок, ты еще здорово обожжешься…» — теперь и впредь я буду горько упрекать себя, что даже не пыталась благотворно воздействовать на своего учителя, тем более что могла не сомневаться в его полном доверии, хотя и никогда не была, как здесь пытаются доказать, его любовницей, и в Лондоне во время нашей трехдневной поездки на Тернера — тоже нет.
Вдобавок мое алиби недвусмысленно свидетельствует о том, что в ночь пожара я была со своей коллегой фройляйн Мантей в кино, на ночном сеансе.
Медленный вальс
Если я, исходя из собственного понимания и из тех наблюдений, которые при всем желании не мог не сделать, решаюсь поведать читателям «Моргенпост» меньше о так называемом «Деле танцшколы» и больше о той роли, которую вынужден был сыграть во всей этой истории, прошу поверить, что мне совершенно чужда какая бы то ни было погоня за сенсацией и что напротив, я твердо намерен — как на суде — исходить из фактов и только из них. Для ясности скажу о себе следующее: я холостяк, разменял середину четвертого десятка, служу в торговой фирме, люблю путешествия и общение с людьми. За эту свою — как нельзя не признать — естественную потребность встречаться с людьми и разговаривать с ними, мне и пришлось дорого заплатить.
В начале прошлого года, когда я спускался с Халензеебрюке, мне впервые бросились в глаза освещенные окна школы танцев Лагодны. Я был не единственным, кто остановился перед этими окнами, наблюдая за монотонными движениями танцоров. Молодые парочки, даже домохозяйки, нагруженные тяжелыми сумками, тоже решили потратить время на наблюдение. Порой зрители со смехом либо хихиканьем комментировали церемонию, производящую нелепое впечатление, поскольку музыки мы не слышали. Отнюдь не балетные светила в черном трико, а так называемые исполнители бальных танцев в школе Лагодны знакомились здесь с более или менее сложными па в танго, медленными — в Венском вальсе, с фокстротом и современными танцами, такими как румба, рок-н-ролл и — по желанию некоторых более молодых пар — с различными видами и разновидностями танца твист и даже весьма дурацкой летки-енки.
Должен признаться, что меня, зрителя с улицы, эти размеренные движения, я бы даже сказал, единодушие и самозабвенность танцоров все больше и больше наполняли желанием оказаться среди них. В этом, наверное, и заключался рекламный, назойливо рекламный смысл широких, ничем не занавешенных окон школы танцев Лагодны. (Сегодня я задаю себе вопрос: а дозволен ли вообще подобный эксгибиционизм как рекламный метод, тогда же я ни о чем подобном не думал.)
