Было — не было ли это быванье?
У небесной Зари-Заряницы
Нарождалося два любимых чада,
Два сыночка, две малые кровинки.
Мати радостна, очи лучисты,
Ин весь мир расцветает под ясным
Заряницыным светлеющим взором,
Расцветать и дитёнкам-ребятёнкам.
Лучезарная Заряница‚
Во сынах она своих возлелеет
Разум истинный, добрые души,
А к тому и все мечты-устремленья.
Оба сына — два добра, два солнца.
Да судьбует Судьбина по-иному,
Всё несёт в себе она, и власть, и силу,
И всё будущее в дланях своих держит.
Очи разные у Судьбихи:
Одно око — чернущая чернедь,
А другое — сиянное небо.
В чёрном зло у роковухи таится,
В голубом — добро и светлые деянья.
Добиралась Судьба до Заряницы,
Допроворилась до спящих младенцев,
Сорывала покрывалину с зыбки,
Добрым глазом на младенца воззрилась —
Стал он солнцем тёплым и светлым.
Возрастать ему лучистым Ярилой.
На другого-то всем злом богиха,
Чёрным глазом своим сверканула, —
В миг единый боженятко малый
Почернел-потемнел-обезобразел,
И все зло изо всей вселенной,
И все нехорошество мира
В душу детскую вошло, испропитало.
И отчаянье Заряницу,
Горе горькое охватило;
Принималась упрашивать слёзно
Да умаливать Судьбину-ворогушу:
«Изыми ты зло из младенца,
На добро пересудьби ему участь!»
Отвернулась от 3аряны Судьбиха.
И тогда от тоски, от печали
Побледнела Заряна-Заряница.
И покрылося синее небо
Облаками седыми да густыми.
И ручьём горючие слёзы
Заручьились из очей у Заряницы.
И теперь не роса на землю,
Частый дождь из слёз хлыном хлынул.
Вдруг промолвила суровая Судьбина,
Зарянице прогрохотала:
«Будет добрым твой Морок, Заряна,
Если дочерь земли и неба
Да позрит на него с любовью».
Так воскликнула Судьбина и исчезла.
И вошла в Заряницу надежда.
Западала за леса Заряница.
Сын Ярилка вырос в Ярилу,
В дароносного бога Даждьбога
И взошёл красным солнцем в синем небе.
Вьется русая бородка у Ярилы,
А глаза полны синью небесной.
Он на белом коне по небу
Ездит в белой льняной рубахе.
По земле пешком Ярило ходит.
Незанузданный конь за ним ступает.
На земле и на небе Ярило —
Он добро рукою щедрой сеет,
Посыпает добром Ярило,
Жнёт добро, добром оделяет.
От него, от Ярилы-солнца —
Жизнь, и хлеб, и любовь, и радость;
От него — и всякое счастье
По всей земле, и всем людям.
Мрачный брат Ярилин — чёрный Морок —
Он ушёл в подземное царство.
Злобным богом он там богует;
Только злобство своё он не хоронит
Во своей подземелине затхлой,
А выносит его на землю.
Густо сеет зло чёрный Морок,
Землю злом Чернобог посыпает,
Щедро зло своё пожинает
И злорадно злом людей оделяет.
На земле от Морока — мученья,
И несчастья, и ненависть, и войны,
Беды разные, всякая морока.
Каждым утром на небо Заряница
Сына светлого Ярилу выводит.
Каждый вечер она же выпускает
Подземельного Морока чернягу.
И мечтает всё ещё Заряница:
Сын недобрый её подобреет.
И тогда ночи мрачные исчезнут
Навсегда над землёй осветлённой.
У Ярилы от богини Роженицы
Селянин родился, сын могущий.
У земли, у Земницы — дочь Славуна
От Перуна, от громоносца.
В один час они народились,
В один миг они оголосились,
Одним светом они осветились.
И Славуна — дочь земли и неба —
Породнилася с Селянином.
Канул срок, у молодых поселенцев
На Земле, во вселенной юной,
Славимир первый сын народился,
А потом другие братья и сёстры,
Дети славные росли богатырями.
Славимир своё богатырство
Проявил ещё младенчиком в люльке;
В час урочный пришла к нему Судьбина
И злой стороной повернулась
Чуток был малыш Славимирко:
Он беду себе великую почуял
И со злом не захотел мириться,
Повернулся малец в колыбельке,
Приподнялся, за Судьбиху уцепился
И ухватисто, и крепко, и цепко.
Повернул Славимирко Судьбину,
Стороной повернул к себе доброй.
От такой неожиданной ухватки
Растерялась и богиха-роковуха.
В свой час Славимирко повырос.
Он стал кузнецом знаменитым.
Всеми дивами мир дивил он,
Но дивнее всех див у Славимира
Было диво, великое уменье:
Мог он судьбы ковать людские!
Стал соперником самой Судьбине.
Умножалась и крепла семейка
Яриловичей, Ярилиных внуков.
Наполнялись у родителей души
Безмятежным да бодрым весельем.
Мать прекрасная, дивная Славуна
Год от году всё цвела-расцветала.
И не только не старилась с годами,
А красивее становилась Славуна.
И земной красотой своей дивной
Уж прославилась по всей вселенной.
А богиню Заряницу муки
Из-за Морока, злосчастного сына,
Никогда ни на миг не покидали.
Ни избавиться от горя, ни забыться.
По утрам ещё сверкала Заряница
И светилась радостным счастьем,
На Ярилу глядучи, на солнце.
А под вечер тоска да забота
Донимала материнское сердце
Из-за сына непутевого такого:
Из-за Морока, страшенного злодея.
И вечерняя Заряница
Тихо меркла и с тоской неизменной
В подземелицу к Чернобогу
Опускалась во тьму ночную.
Душу мрачную у сына Заряница
Наставляла на путь добрым словом,
Мнила тёмные в ней силы пересилить.
Тщетны были её наставления.
Только худших бед натворила.
Лиходейному сыну Заряница
Рассказала-поведала-открыла:
Был рожден-де и он доброносцем,
Ярким солнцем сиять на небе,
Быть весёлым и улыбчивым светилом.
Да Судьбина так насудьбила
И лихим его уделом наградила.
Распалился новой жаждой Морок;
Захотелось ему стать над миром,
Да не светлым светилом животворным,
А злоносным лихим владыкой
Над небесным и поднебесным,
Над земным и подземным царством,
Чернобогом над всей вселенной.
Приближался он мирным и молящим,
Принимался просить Заряницу:
«Одари меня Ярилиным ликом,
Походить хочу, мати, на солнце».
Про себя же Чернобог замыслил:
«Стану я походить на Ярилу,
А тогда его и с неба низвергну!»
Рассказала добрая матерь,
Доповедала недоброму сыну,
Положила-де завет Судьбина:
Даже он, и злодейственный Морок,
Может светлым восстать да ясным:
«Если встретит тебя и полюбит
И любовными глазами глянет
Дочерь славная земли и неба».
Ах ты, матерь заря Заряница,
Сажу чёрную сделать ли белой,
Да чернущую осветлить ли?
А запала задумка злодею,
Изожгла ему нутро злоедным жженьем.
И повылез на белый свет Морок
Из своей подземелины погиблой
И погнался за светлой Славуной.
Не один, а с лихоликой лиховщиной.
Охватила Славуну тревога;
Сердце замерло, душа затрепетала.
И покончилась радость для Славуны.
Светлый день для неё стал мрачен,
Хуже полночи темнущей, тёмен.
А сильны были Мороковы страсти,
А все замыслы неукротимы.
И от Морока несчастной Славуне
Нет ни жизни, ни воздуху, вздоху.
Днём оставит ей свой образ безобразный;
Ночью явится сам со сворой
И устроит шабаш отвратный.
Ах, страшны для Славуны эти ночи,
А страшнее уж нельзя и придумать!
Ин по тем временам первозданным
Частых звезд ещё не было на небе
И ни северных сияний-полыханок.
Ясный месяц ещё несветим был.
И явился злодушный Морок
Ко Славунке такою ночью —
Напугал её до полусмерти;
Он угрюмый, страшный, непотребный;
Руки длинные, когтистые пальцы;
А глаза его навыкате сверкают
В темноте язвительным сверканьем:
Сам-то он чумазлай чумазый,
Рожа — будто крыло вороново,
Лохмы-волосы грязнущие свисают,
А носище огромный да крюкастый,
Да мосластые, костлявые скулы.
Щёки впалые, и весь он в морщинах,
Бородёнка в редких волосёнках,
В редких, реденьких, а толстых и длинных...
Лопоухий ушан ушастый...
А придёт он, да начнет морочить, —
Заморочит головушку до боли,
Затуманит морочным духом душу...
Славуница, несчастная Славна —
Ах. и деться не знает куда ей.
Убивается морочливая сила,
Все прислужники Чернобожьи,
Неуступную Славуну склоняют
Полюбить носастого ушана.
Лезет нелюдь, а всё в личинах
Человеческих, приветливых, приглядных.
И шепнула тут Мороку Хитрость
Поприкинуться жалким да несчастным,
Тем разжалобить Славунино сердце.
И запел он запевом заунывным:
«Да, злодей, — говорит, — я недобрый!
Но в злодействе своем виноват ли?
Так Судьбина мне наворожила!
Только если ты меня полюбишь...
Полюби меня, Славуна, полюби же,
Я тогда из злодея стану
И великим и добрым богом,
Светоносным, как брат мой Ярило!
Полюби меня дурного, — говорит он, —
Полюби меня хмурого, такого
Полюби меня смрадного чернягу,
А ведь светлого и всякая полюбит.
Ты любовью святою, Славуна,
Мир-вселенную от зла избавишь.
И тебя за великий подвиг этот
Все восславят, и земля, и небо,
Веки вечные мир не позабудет!
Вознеси меня любовью своею,
Вознеси от зла к добру, от мрака к свету!
Я — могущ, ин пусть Чернобог я,
Но смазливцу не чета Селянину!..
Да и что для меня Селянин твой?
На него я дыхну единым дыхом —
По вселенной он прахом разлетится!»
От такой от похвальбы зловейной
У Славунки голова закружилась.
И она без чувств повалилась.
Подлетел хищным скоком к ней Морок.
В этот миг появилась Заряница.
И дала она кудлатому сыну
Головою знак удалиться.
А сама приклонилась ко Славне.
Привела Заряница Славну в чувство,
Да к тому же уговору обратилась.
Ох, заря ты, заря Заряница,
Ты и ласкова, ты и приветна;
Ты ведь можешь и запросто Славну
Обезволить приветом да лаской.
Вот, гляди, и в уговорах преуспела:
Вот уже, вот она, Славунка,
Ради подвига доброго дела,
Ночи ждет любовно Морока встретить,
Твоего чернодушного сына.
И пришла ночь страшная эта.
И вечерняя заря Заряница
Привела безобразного сына,
Привела его ко Славне и померкла.
А Славунка — она готова,
Уж на всё она, несчастная, согласна:
И раскрыть ему, Мороку, объятья,
Поглядеть на него любовным взглядом,
Обласкать необласканного лаской,
Неутешенного утешить.
Вот на Морока она взглянула,
На подземное страшилище это,
На злотворного злобоносца...
Он стоял и дышал нечистой страстью,
И вокруг себя смертное удушье
Источал тлетворным дыханьем.
И тогда перед гнусной образиной
Вмиг слетели Заряницыны чары,
Позабылись все её увещеванья.
И Славунка в ужасе да в страхе
Шагу сделать ко Мороку не в силах!
Видел это черняк, и громыхнул он:
«Подойди ко мне с любовью во взоре!
Что недвижно стоишь изваяньем?» —
Вопрошал в ночи озлобленник грозный.
В вопрошанье том чуялась угроза.
За угрозой и пагуба скрывалась.
Устрашилась пагубы Славна!
И тогда-то великая решимость
Овладела её душою.
Осветились глаза дивным светом.
И от света того просветлела
Вся ночная непроглядная темень:
Ночь кромешная стала светлее
Против дня при Яриле-солнце.
А в таком-то освете замогильник,
Страхолюд стал ещё страхолюдней.
Да его уже не видела Славуна.
И воскликнула воскликом громким:
«Слушай Морок-Чернобог подземный!
Я отдам тебе весь, весь свет мой!
Очи, взор от очей своих отдам я!
Но и ты поклянись, ты клянись же.
Что ничем никогда не тронешь
Ни детей моих, ни мужа Селянина!
Ты клянёшься ли мне в этом, Морок?»
И в ответ ей Морок поклялся.
И ещё возгласила Славна:
«Я отдам тебе, Морок, сердце,
Но клянись же ты прежде, Морок,
Что нигде, никогда‚ не тронешь
Ни детей моих, ни мужа Селянина!
Ты клянёшься ли мне в этом, Морок?»
И в ответ ей Морок поклялся.
И тогда Славунка обратилась
Мыслью к детям своим и Селянину:
Посылала им привет прощальный.
И воскликнула: «Пращур Сварже
[4],
Если свет от очей моих и очи
Возродительны для вселенной,
Победительны над тьмою ночною,
Очистительны для Морока будут, —-
Да примет их царь подземный!»
И исторгла Славуна очи
Из глазниц своих словом и волей.
И сокрылся свет на мгновенье.
И темно стало, жутко и душно
В этой тягостной темнотине.
Ано чистые Славнины очи
Не коснулись нечистого бога,
А незнамо влекучей силой
Они ввысь к небесам взвилися
И рассыпались на частые звезды.
И ночное темнущее небо
Первый раз засверкало звёздным светом.
Дивным стало оно, прекрасным.
И воскликнула снова Славуна:
«Пращур Сварже, небесной воле
Предаю теперь своё сердце,
В нем любовь и жизнетворная сила,
Если душу исчаднику возродит,
Да приимет его царь подземный!»
И извергла единым дыханьем
На себя свое сердце Славуна.
Но и чистое Славунино сердце
Не коснулось подземного исчадья,
А рассыпалось на мелкие зёрна
Да по всей земле по широкой.
В это время раскрылась небо,
Сам Даждьбог хоть и в полночь явился,
Вместе с братом своим Перуном.
Перед ним и Чернобог сокрылся.
И склонился Ярило над Славуной.
Лик его затуманился печалью.
И заметил Даждьбог Ярило:
«У Славуны колыхнулось дыханье».
Взял его и вознёс Ярило
Высоко к полуночному небу.
И последним Славуниным дыханьем
Он зажег несветимый месяц.
Косы русые Славунины Ярило
На небесных северных высотах
Порассыпал россыпью искристой.
Обратились они северным сияньем.
В руку левую взял череп Славунин,
Носит вечно его у сердца.
Подходил Перун ко Славуне,
Изымал из дочери душу,
Возносил её на небо в Вырей,
Дал ей имя Матерсва-Перуница
[5],
Сделал вестницей меж небом и землёю.
А ведь Морок так Мороком остался,
Злым, недобрым, прежнего злее.
Нету в мире любви насильной,
Зло не может стать добром через насилье.
Раззлобесился Морок ещё больше.
И задумал отомстить он смертью
Селянину и Славуниным детям.
Да ведь клятв преступать своих не мог он;
«Не своею рукой погублю их!» —
Царь подземный так решил, а на это
Породил он чадо из мрака,
Воспоил в пропастине подземельной,
Возлелеял царя Моровита
И наслал его на Селянина.
Завязалось крушебное сражение.
Наделила мать Селянина
Порождающей растинной силой.
Эту силу он не растратил:
Возрастил он сыр-бор дремучий
И поставил перед собою
Непролазные трущобы обороной.
И возвысилась перед Селянином
Крепость крепкая, древесная защита.
И была она пред Моровитом
Плотной, частой, непроходимой.
Отдохнул Селянин за укрытьем.
Супостат Моровит не помыслил
От сраженья с Селянином отступиться.
Наточил-навострил он зубы,
Принимался изгрызать ограду,
Вековечные могучие деревья.
Перегрыз он все дубы и кедры;
Перегрыз он все сосны и ели.
Одолел неприступицу и снова
Нападал Моровит на Селянина.
А врагу борец упорный не сдаётся:
Воздвигает могутник перед собою
Неприступные каменные горы,
Выше облаков кремнистые скалы.
И в каменья Моровит возгрызся.
Перегрыз он скалы и горы.
Закипела неистовая битва.
К тому времени у Селянина
Сын подрос Славимир, кузнец искусный,
Перенял Славимир уменье
Ото всех кузнецов во вселенной,
От земных кузнецов и небесных.
Отковал Славимир оборону
Из железа, из оцела
[6], из булата.
И теперь Селянин на битву вышел
Не с дубьём-колодьём, не с камнем,
А с оружьем встретил он супостата:
И мечом, и копьём, и секирой,
И калёными стрелами с концами
На оцела булатной закалки.
Но и тем Селянин, борец отважный,
Не сразил, не победил супостата.
И железным своим грозным оружьем
Не изгнал он царя Моровита.
Поистратились в борьбе неравной
Могутные Селяниновы силы:
Победил Моровит Селянина:
Пал борец после битвы упорной!
Под землей возликовал чёрный Морок.
А и пал великан Селянин-то,
Да подрос к той поре Микула.
Возмужал и окреп, стал сильным.
Заступил на отцово место
И с противником ринулся в битву.
Был Микула простым человеком,
Не был он в отца великаном.
А с царем Моровитом битвы
Он успешнее повёл и Селянина.
Вот и первую победу одержал он,
Молодой победитель Микула.
Не мечом, не копьём, не секирой
И не стрелами с оправой железной,
Одолел он особой силой.
И сильнее она стрел смертоносных,
И меча и копья и секиры.
После долгой упорной битвы
Изнемог было в борьбе Микула ——
Моровит-Голодай и одолел бы,
Да взмолился к матери Микула:
«Матерсва, моя матерь Славуна,
Дай мне силы для одоленья».
Услыхала Матерсва-Перуница
И на зов откликнулась сыновий,
И взяла она силу у Даждьбога,
И на землю ниспустилась птицей.
И овеяла всю крылами.
Пала сила живой росою
По полям, по степям, по долинам.
Оживила роса те зёрна —
Эти зёрна, они ведь были
Порассыпанным Славуниным сердцем, _
Оросились теперь бессмертной росью,
От неё и занивились нивы:
И пшеницей, и матушкой рожью,
Ячменём, и овсом, и просом,
И любою хлебной растиной.
Вырастала перед Микулой
Густостойная хлебная поросль:
Становилась могучей обороной.
И бессилен Моровит перед нею
Ведь волнистые зелёные нивы
Отдавали свои силы Микуле‚
А царю Голодаю — бессилье.
Так от нив обретал Микула
Мощь победную в сраженьях с Голодаем.
А слабел Моровит и бессилел.
Вот размяк он, раскис, порасплылся,
По бокам развис листом поблеклым.
И хотя все ещё был жив он,
Да к борьбе Голодай не годен.
Велики ли вы, хлебные колосья:
Не толсты, а тонки ваши стебли!
Злаки в поле — не лес дубравный,
Не дубы вы, не сосны, не кедры,
А в борьбе против Голода восстали
Вы надёжнее лесов непроходимых,
Могутнее дубов вековечных,
Неподатливее кедров крепкоствольных!
Нивы хлебные, Микулины нивы,
Вы — не камни, не горы, не скалы.
А в сраженьях против Моровита
Вы надёжнее и скал кремнёвых,
Неуступнее и гор гранитных,
И камней-лежаков неодолимых.
Хлеб Микулин да нивы полевые,
Не звенит в вас ни железа, ни булата,
Никакого убойного оружья,
Инно против царя Моровита —
Вы надёжнее железа и стали,
Вы грознее любого булата,
Вы победнее всякого оружья!
Ах, не вечной победой Микула
Победил царя Голодая!
Бог подземный, неусыпный Морок,
Лихобойному тому порожденью
Обновлял-прибавлял голодной гнуси,
К новым битвам Моровита готовил.
Не оставил упорственный Морок
Затаённой мстительной затеи:
Истребить Славунин род да с корнем вырвать;
Всех славян искоренить на свете!
А Микула — хоть он не был великаном —
Получал от нив великую силу,
И никто её не смог бы пересилить:
Никакой богатырь, ни воин,
Ни герой, ни могучан сторослый.
Ни земные, ни небесные боги,
Ни подземные темные силы
Одолеть не смогли бы Микулу!
Потому-то и тщетны были
Чернобоговы всякие усилья.
В час урочный на Микулины нивы
С поднебесья нисходит Ярило.
Ходит он по полям колосистым
И даёт земле плодородье.
Собирает горсть ржаных колосьев
И в руке их во правой носит.
По полям мирно шествует Ярило,
А за ним белый конь с крутою шеей.
А поднимется на небо Ярило —
Блещет миру благодатным светом,
Возродительным теплым сугревом.
В небесах на коне Ярило ездит,
Даждьбог светоносец Ярило.
С ног босой, а в рубашке белоснежной:
Тонкой, светлой рубашке полотняной.
Изо льна ему внучка-славянка
Соткала, отбелила и сшила.
И рубашка та вечна, неизносима.
Едет в синих небесах Ярило.
У него в руке левой — череп,
В правой держит он ржаные колосья.
Лих победы-то над Моровитом
Не давалося вечной Микуле:
Он, Микула Селянинович, должен
Каждый год побеждать Моровита,
Каждый год вступать в борьбу с Голодаем.
Уж вот так победит его Микула,
Бездыханного в землю зароет
Да осиновым колом пробьёт злодея,
Тяжеленным камнем придавит,
Царя Голода под осень захоронит...
А весной глядь-поглядь: Моровит-то
Жив опять, невредим, проклятущий.
Он идёт-бредёт на Микулу,
Потрясает рукой костлявой;
Он клыками щёлкает, грозится
Погубить Микулу и с семьею,
Заморить его голодной смертью,
Истребить всех людей поголовно.
Думал было Микула-победитель:
«Я не буду Голодая больше
Зарывать-закапывать в землю,
Я не буду кол осиновый в спину
Забивать ему в яме могильной.
Я не стану придавливать камнем,
А возьму и на мелкие части
Разрублю-рассеку, раздроблю я,
Разнесу-размечу-расшвыряю
Супостатца по всей земле широкой.
Уж тогда-то Моровит не восстанет!»
И по сказанному сделал Микула.
Супротивника победил он.
Раздробил-разметал его части.
Расшвырял их по всей земле широкой.
И зима протекла спокойно.
А весной глядь-поглядь: да опять же
Моровит идёт-бредёт на Микулу.
Он стучит-брячит костями сухими.
Он трясёт костлявою рукою.
Он клыками щёлкает, грозится
Уморить у Микулы ребятишек,
Всех людей и самого Микулу.
Снова бьётся с ним, ратится Микула.
Снова он Моровита побеждает;
Снова думает извечную думу:
Как избавиться навек от бедотворца?
«А давай я сожгу вражину
В полыхающем огне пепелящем,
Размечу его пепел по ветру,
Разнесу-распылю по вселенной!»
И разжёг он костёр огромный,
Распалил горяченное пламя,
В пожирающее пекло низвергнул
Побеждённого Моровита.
Пособрал остатний пепел Микула
И по ветру его развеял.
Задождили дожди под осень,
Смыли начисто прах Моровитов,
Унесли в моря глубокие пепел.
«Вот теперь не возродиться бедоносцу!»
Так Микула подумал, да Морок
Пособрал по морям-океанам
Все пылинки-пепелинки по водам,
Лихостную свою бедственную силу
Вдунул в мертвого Моровита.
Вновь восстал Моровит на Микулу.
Он идёт-бредёт неотвратимый.
Он стучит-брячит костями сухими,
Потрясает кулаком костлявым.
Он клыкастыми щёлкает зубами.
Он ярится сокрушить Микулу
И Микулиных ребятишек.
И тогда-то понял Микула:
Та борьба с царём Голодом извечна.
Понял это сын Селянинов
И с уделом таким смирился:
Со врагом к вековечному сраженью
Изготовился пахарь Микула.
А подземник-ненавистник Морок
Не обрёл торжества над Микулой.
И познал враг в своих попытках:
Нет, нельзя умертвить Микулу,
А в борьбе такой непобедим он.
Тот борец и труженик Микула
На полях своих и нивах бессмертен.
И тогда злоковарный Морок
Ещё новое коварство замыслил.
Вот позвал он из тьмы кромешной
Красноглазое ушастое исчадье:
Черныша-чиликуна из каменистых
Да глубинных щелистых проемов.
И Черныш-чиликун явился ——
Он губастый, ноздрястый, смурогий.
Два глаза — два больших лукошка.
Из-под верхней губы слюноватой
Два клыка опускаются книзу,
Загибаются ниже подбородка,
Уши круглые — две сковородки.
Чиликун — он ходил и чиликал
Постоянно и неотступно
Ручьевал в глубинах подземных.
Повелел Чернышу подземник Морок:
«Собери ты из недр твердиземных
Власть у золота всю колдовскую;
Отыщи изумруд зелёный.
Выплавь ты, чиликун, кольцо такое,
Притягательный сверкучий перстень,
Чтобы кто на него ни глянул,
Всяк бы тут же им и прельстился,
И не смог бы от него оторваться!»
Чиликун Черныш по повеленью
Из-под горных глубин недоступных
Собрал золота несметные горы.
Из него он извлек всю владу.
Владу-власть всю из золота исторг он
И в кольцо на огне переплавил,
Изукрасил бесценным изумрудом.
И принес Чернобогу перстень.
Морок взял и заклял таким заклятьем:
«Ты вселись, моя душа, в этот перстень!
Всё проклятье моё и лихость,
Моя ненависть, войди и укройся
Чаровейным этим изумрудом!
Ты из царства тьмы изыди, перстень!
И вселись ты мной в царство света!
И блесни! И покори! И прожги ты!
И тогда ослепнут народы
От сверкающего огненного блеска.
И в своей слепоте безумной
Пусть не будут добра они видеть!
Ано зло за добро принимают!
Ано зло добром называют!
Пусть сердца их окаменеют
От прожога твоего огневого!
Да ин в душах пусть возгорится
Алчность, жадность, злодушье, свирепость!
Слушай, золото, ты изумруд мой!
Слушай, перстень, завет мой подземный:
Ты иди и повергни народы,
Покори всех людей моей воле!
Стань слугою моим, а над миром ——
Властелином бессловесным, но всевластным!
И да пусть же погибнет каждый,
Кто тобою, мой перстень, прельстится,
Ослеплённый возьмёт его в руки!
Пусть же первая погибь постигнет
И падёт на отпрысков Славуны!
А и прежде всех на пахаря Микулу!
Так иди же ты по свету, перстень!
Разнеси по земле преступленья
И вражду рассади меж народов.
Да не будет меж ними больше дружбы,
А раздоры, да ненависть, да войны
Раздирают пусть и мучат людство,
И реками льётся кровь человечья.
Под твоею растленною властью
И грабители и воры да станут
Средь народов самозваными вождями.
И бесстыдные, бессовестные люди
Человечеством пусть управляют!
Да сотрут они своими делами
С лиц людские веселые улыбки,
А из глаз поисторгнут слезы,
Из грудей безутешные стенанья!
Да задушат они печалью
И тоскою истерзанные души!
Да не будет на земле одичалой
Никому ни веселья, ни счастья!»
Вот таким заклятьем бог подземный
Напитал изумрудный перстень.
И подкинул его Морок в день весенний
На Микулину пашню приманкой,
Погубительным обольщеньем.
Пашет пашеньку свою вечный пахарь.
День сияет. Высится солнце.
Светом землю Ярило обмывает.
И теплом её отепляет,
До глубин он пашню прогревает.
Будь, земля, ты тепла и плодородна!
И мягка, и пухла, и влажна ты!
Лягут в землю пшеничные зёрна.
И горох, и овсяное семя,
И ячмень, и лён, и гречиха.
И повырастет хлеб на пропитанье,
А рубашка — на одеванье!
Будет людям и жизнь, и веселье,
И земные все радости уделом!
Пашет пашню пахарь Микула,
И об этом текут его думы.
Он бороздку за бороздкой прокладает.
Он пласты кладёт на пласточки.
Он выпахивает каменья
И отваливает их во сторонку.
Так Микула Селянинович свершает
Свой непышный, да великий подвиг.
Наезжает он на Мороков перстень.
А до перстня ли теперь Микуле?
Не до золота сыну Селянина!
На приманку не глядит Микула —
Ведь не золото ищет в поле пахарь,
Роет землю не ради изумрудов!
И не видит соблазна Микула!
Он проходит мимо искушенья:
Он сырой привалил его землею,
Он пластом понакрыл изумрудок!
Вот за это пахарю слава!
Ведь не будет теперь зла по миру!
Не свершится заговор злодейский!
Не падет на людей проклятье!
Человеческий род его избудет!
Да прознал, да проведал Морок:
Тот подарок запахал-де Микула.
Кликнул снова Черныша бог-подземник,
Отодрал за лопушистые уши,
Наплевал ему в красные глазищи,
Надавал по зубам клыкастым.
Чиликун лишь повизгивал от боли,
Красноглазое лохматое уродство.
Утолил лихоту свою Морок,
Проскрипел Чернышу напоследок:
«Отыскать в земле утерянный перстень
И Микулу им оморочить!»
Побежал-полетел уродец.
Много времени искал-избивался
Чиликун Черныш на вспаханном поле.
Да нашёл, да достал, да подсунул
Он Микуле проклятую находку.
И Микула подсовину увидел.
Он тогда остановил кобылку.
Привалил на земельку сошку,
Приклонился и поднял перстень.
В руки взял, поглядел — дивился:
«То-то будет ребятишкам игрушка!»
Ой, Микула, удалой ты пахарь,
Молодой на земле работник!
Не гляди ты на этот перстень!
Не прельщайся ты им, проклятым:
У него блеск и жаро́к, да лжив он;
Красота изумрудная обманна!
Отвернись от сверкалины зелёной,
Золотым не ослепляйся сияньем:
В изумруде зеленущем — злой Морок,
В чистом золоте — зло вселенной!
Позабрось, Микула, этот перстень!
Ты закинь его в безлюдные горы!
Ты сожги его огнем пепелящим,
Порасплавь его пламенем палящим!
На куски размельчи его, Микула!
Разотри его в пыль меловую,
Раскидай по белому свету!
Ничего не совершил Микула:
Не закинул он перстня за горы!
Ни в огне, ни в пожаре не расплавил.
Не растер в порошок его пылистый,
Не развеял по белому свету!
А воззрился Микула на находку,
Да упился погибельным сверканьем.
Ослепило Микулину душу
Изумрудное слепящее горенье,
Золотое томливое искренье.
Помутился у пахаря разум.
И тогда поглядел Микула
На свою работягу-кобылёнку.
И она ему не показалась.
И подумал он: «Мала и невзрачна,
Нестатна́ кобылёнка, некрасива!
Мне теперь да коня бы такого,
Поскакучего да борзого, как ветер,
Во сверкучей да пышной сбруе.
Мне бы всадником-воином гордым
В золотом шеломе да доспехах
По полям скакать-красоваться,
Величавиться перед народом!
Мне царём бы стать над землёю,
Королём надо всей вселенной!
Мне владыкой бы возвыситься грозным,
А не пахарем худородным!»
И стоит безумный Микула
На своем недопаханном поле.
Не глядит он теперь уж на сошку,
От лошадушки своей отвернулся.
В голове его назойливые мысли
Бродят, ползают, свиваются клубками.
Мозг туманят чумные думы
О больших городах подвластных,
О дворцах хрустальных высоких,
Да о замках неприступных королевских,
Да о землях-народах покорённых,
Да о странах завоёванных дальних.
Страсти подлые Микулу охватили,
Унесли его лихим уносом;
Позаткнули-одикарили душу,
Напитали душу ненавистным ядом,
Поселили жадущую зависть.
И недобрые, худые мечтанья
И несут, и несут Микулу.
Ах, куда они несут, в какую пропасть?
Приходила в ту пору к Микуле,
Приносила обед пахарю на поле
Дорогая любимая Надёжа,
Молодая-верная супруга.
На неё и не глянул Микула.
Он не видит ослепленным взором.
Он не слышит оглушенным ухом.
Допросилась-дозвалась Надёжа
До безумного-неистового мужа.
Посмотрел на неё Микула.
И худой ему супруга показалась,
Нежеланной-чужой-далекой.
И красавица вдруг стала некрасивой.
И любимая стала нелюбимой.
Дорогая стала ненавистной.
Встрепенулась-испугалась Надёжа.
Хочет в чувство привести она Микулу,
Торопливо трясет его рукою,
Окликает молящим словом:
«Что случилось, Микулушка, с тобою?»
А Микула стоит, не отвечает,
Рассердился, да с ненавистью-бранью
Отпихнулся он от Надёжи.
Уходил он с перстнем злополучным,
Уносил вместе с этим обретеньем
И тревогу, и худую заботу,
Страх да робость, да спесь, да жадность.
Пьёт очами он блеск изумрудный,
Сам душой иссыхает от боязни:
Ох, увидят! Ох, похитят! Ох, отнимут!
Люди встречные — сокровище-перстень!
Ты очнись-приглядись, Микула!
Да прозрей от сверкального блистанья
И вглядись ясным-чистым взглядом,
Ты увидишь в заколдованном перстне
Не зелёный изумрудный камень
В многорадужных переливах,
Самого ты Чернобога увидишь.
Он глядит на тебя и морочит
Твою душу мороком зловещим.
Он в тебя нечистым духом проникает,
Злоботворный владыка тьмы кромешной.
Ты, Микула, под власть лиходею
И подпал через этот перстень.
Без сознанья твоего вливает
Он в тебя свои замыслы и мысли,
Без действ он тебе внушает
Непотребные гадостные чувства,
Без трудов — запретные желанья.
Вот уже несносной занозой,
Ядоносным жалом вонзились
Эти новые, страстные мечтанья
О владычестве, о богатствах,
О дворцах, о палатах грановитых.
Вот желанье — в большом королевстве
Стать всесильным королём всевластным —
Обратилось в порыв безумный.
Вдруг неведомый смерч налетел да
Подхватил, да понёс Микулу,
На широкий на путь поставил.
По нему же медлительным ходом
Похоронное шествие с гробницей
Золотой да алмазной продвигалось.
Занесло Микулу в то королевство, —
Тут король не своею смертью умер:
Его дети-сыновья отравили
Из губительной жажды до престола.
А ещё обрядить не успели
Мертвеца короля в путь последний,
Не успели положить в домовину,
Не успели ещё вынести за двери,
А между сыновей его, двух братьев,
Запылала-занялася ссора
Из-за власти, из-за короны.
Там уже за столом поминальным
Эта ссора обратилась в драку.
Драка кончилась войной междоусобной.
Раскололось надвое королевство,
Потряслось оно раздором-смутой.
Началась кровавая сеча.
Содрогалась земля в жестокой битве.
Кровь лилась из-за короны королевства.
Под конец в этой распре непотребной
Повстречались королевичи сами.
И лицом к лицу они столкнулись.
А Микула взирал на раздор тот
И возжаждал быстрой гибели братьям.
И Микулина жажда утолилась:
Младший брат убил старшего брата,
Да и сам пал от ран смертельных
У подножья отцовского трона.
Восхотел злорадно Микула:
«Пусть теперь всё это королевство
И престол, и жезл, и корона,
И дворцы, и палаты, и замки
Перейдут под моё владенье!»
Так и сталось по восхотенью.
Он — король в великом королевстве.
Он — владыка непобедимый.
Он — в боях несразимый воин.
А и нет ни в чём пределов Микуле:
Ни желаньям его запретов,
Ни страстям его препон досадных,
Ни стеснений разгульным чувствам.
Всё везде ему и всюду доступно,
Всё открыто, всё удается:
Тут по-честному, там бесчестьем,
Ещё чаще всего неправдой.
Заколдованный неправедный перстень
Все пути и препоны отверзает,
Все поганые, все кривые.
Всем страстям отворяет наслажденья,
Всем желаньям — быструю утеху.
А желанья да страсти у Микулы
Ныне только преступные да злые.
А внушает их Микуле сам же перстень,
Порождает злодушный Морок
На погибель самому Микуле
И всему Микулиному роду.
Возжелал король разрушить старый замок
И замыслил воздвигнуть новый.
Потекли бесчисленные толпы:
Шли понурые, худые люди,
Шли невольники с покорностью рабской.
И размашисты замыслы Микулы,
Да унижены, несчастны, прибиты
Исполнители его замышлений.
Кто там гонит рабов на труд тяжелый?
Да закрыт он покрывалиной чёрной.
Из огромных белых каменных глыбин
Замок новый под бичом свистящим
Подневольники воздвигали.
Понуждал-погонял неотвязно
Истязатель-погоняло всё тот же —
Под пугающим чёрным покрывалом.
А ведь это сам Моровит был —
Враг заклятый для Микулы прежде.
Ныне — друг ему, пособник и союзник.
Нет предела Микулиной власти.
Всё возьмёт. Всё отторгнет.
Всё отнимет. Утолит он любые желанья.
А ведь нету Микуле счастья
От такого непомерного всевластья:
Робость, страх, опасенья, тревога,
Треволненья, суета, заботы
Разъедают, снедают душу.
Окружает короля Микулу
Не святая человеческая дружба,
А вражда, зложелательство, непри́язнь
Под угодливой-приветливой личиной.
Приближенные подлизники-вельможи
Уж давно догадались о перстне:
Каковую таит в себе он силу.
И хотя все льстецы и лицемеры,
Блюдолизы перед Микулой
И валялись смиренно во прахе,
Да одну мечту лелеяли, растили:
как самим овладеть волшебным перстнем?
Ан хватило у Микулы и сметки,
И догадки, и хитрости крикливой,
И жестокости суровой и кровавой
Оградить себя от посягательств.
А жила в тридевятом царстве,
В тридесятом была государстве
Раскрасавица царевна Пылавна.
И прослышал о ней король Микула,
Загорелся любовной страстью.
Рвёт и мечет он и землю роет:
Как добыть-покорить царевну,
Овладеть красотой её дивной?
Не пошёл, однако, он ни походом,
Ни войной не двинулся Микула:
Поспособствовал Микуле перстень —
Во дворце красавица Пылавна!
Да ведь счастья в королевские покои
И она не принесла Микуле.
Только новые свары да ссоры
Огласили дворцовые своды.
Это был тоже дар от перстеняки.
Береги его, король Микула,
Чиликуново подаренье!
Углядела царевна Пылавна
У Микулы-то кольцо с изумрудом —
И совсем не стало жизни Микуле.
Просит, плачет и денно и нощно:
«Подари мне, Микула, перстень,
То кольцо золотое с изумрудом,
Я взамен отдам тебе сердце!»
А Микула отринул притязанье.
Обуяло безумье царевной:
Ты подай ей тот дар, да и только!
За любовь был готов Микула
Одарить да и щедро царевну:
Ни дворцов не жалел, ни замков,
Ни богатых земель обильных,
Ни торговых городов и посадов.
Это был брачный торг позорный.
Продавала любовь Пылавна,
Покупал её король Микула.
Королевская плата царевну
Не прельщала, не обольщала.
Не нужны ей обильные земли,
Не нужны города-посады,
Ни палаты, ни дворцы, ни замки.
Даже верности мужней от Микулы
Не просила царевна Пылавна.
За любовь свою одну цену хотела:
Золотого изумрудного перстня!
Измотался, устал Микула
От царевниных домогательств.
Не стерпел он, изгнал царевну.
Там тоска по Пылавне снова
Овладела королем Микулой.
Припустился он вдогонку за Пылавной.
Как догнал он её, не догнал ли?
Что там было или не было меж ними?
Рассказать о том никто не может.
Ино что между ними и было,
То быльём поросло быльистым.
Чего не было, то стало небылицей.
Одинокого Микулу в чистом поле
Тёмна ноченька заставала.
Он, Микула, от склок царедворских
Да дрязг, да сплетен дворцовых,
Поустал-поутомился изрядно,
Потому и не спешил воротиться
Во дворец к холуям да блюдолизцам.
Захотел Микула в чистом поле
Вольным воздухом надышаться,
В одиночестве под звёздным небом
Безмятежным покоем усладиться.
Погляди ты, Микула, на небо,
Погляди на эти частые звёзды,
Ты очисти от тьмы свою душу,
Освети её Славуниным светом!
Возродись ты, Микула, от паденья,
Поднимись из погиблой пропастины.
Ты гляди, вот мерцают звёзды:
Это слезы они проливают,
То Славунины очи плачут,
Материнские жалью истекают
Над тобой, над погибающим сыном!
Тишина опокоила Микулу.
Крепким сном он уснул безмятежным
И унесся во сновиденье.
Поднялась Микулина праматерь,
Подошла ко внуку Земница.
И взяла его за правую руку,
Повела, показала правду.
И воспринял Микула знанье
Не со слов прислужников хитрых,
Не по присказкам угодников льстивых,
Не по песням подпевал бездушных,
Не по сказкам льстецов лукавых.
И Микула ужаснулся правде;
Он познал-увидал перед собою:
Без него во всём подсолнечном мире
Моровит всюду властвует вражина.
Стал теперь он сильнее Микулы
И царистее всех царей на свете.
И тогда-то Микулину душу
Ущемила великая досада!
И ещё познаёт Микула:
Лишь одни его прислужники сыты,
Прихлебатели из свиты королевской
Да наместники-правёжники по землям.
Они сыты и пьяны среди голодных,
Эти толстые-мордастые вельможи.
Они празднуют, пируют, веселятся,
А народ, чёрный люд, горе мычет:
Он и холоден, и голоден, и беден.
Исхудалые больные дети,
Изможденные матери — тени,
Вон, согбенные, скитаются по миру.
Истощённые отцы в лохмотьях
Насугорбленные бродят-ищут,
Не находят хлеба-пропитанья.
Без Микулы Селяниновича — горе!
Горе бедственное в жизни — сиротство!
Без труда твоего, Микула,
Без спасительного — погибель!
Ты изменник, Микула, и отступник!
Во своё селенье прибыл Микула,
В дом покинутый к семье заявился.
Видит он, истомлённая, больная,
Чуть жива одинокая Надёжа,
В дымной хижине убогой ютится.
Дремлют дети голодные в отрепьях,
Плохо спят, просыпаются часто.
Хоть бы корочки сухой бы — просят,
Хоть бы крошку, голод утолить бы.
Только нет у Надёжи ни крошки!
Разболелась душа у Микулы,
И заныло ожившее сердце.
Позабыл он и про перстень проклятый,
Про кольцо свое роковое.
И тогда его праматерь Земница
Привела снова в чистое то поле.
Привела — подала ему в руки
Подаванье на вид неказисто:
Небольшую суму подарила.
А дарила она, говорила:
«Ты бери, мой внук, подарок этот —
В нём тебе моя ТЯГА ЗЕМНАЯ.
В ней вся сила и власть земли сокрыта,
Вся земная тягота и легкота в ней,
Всё счастье за труды над землею.
Ты в труде том обретёшь такую силу,
Что уже и тяготы не заметишь:
Легкотой она тебе обернётся!
Ты бери мой подарок с чистым сердцем.
Ты бери эту тягу земную,
Ты бери, никогда не измени ей.
С нею будешь счастлив на земле ты,
От тебя осчастливятся все люди!
Ино силу в тебя вкладаю,
Назови ты эту силу: СОВЕСТЬ, —
Она даст тебе над злом одоленье,
С нею будет легка ЗЕМНАЯ ТЯГА!»
Ранним утром проснулся Микула.
Ясно сон свой ночной он помнит.
Снова в чувствах он — пахарь Микула,
Не король, не властелин-повелитель
Покорённых земель и народов.
И летит он нетерпеливый,
Думой мчится-летит в края родные,
До семьи до сиротской страдной.
А за думой той мечтой сам Микула —
Он спешит, домой торопится-стремится.
А при нем его тяга земная,
На персте же Мороков перстень.
Да: и тяга земная, и перстень!
Две враждебные, крушительные сути,
Супротивницы—непримиримки.
Обе властны они над Микулой!
За которой же останется победа?
Победит ли тяга земная?
Заглушит ли душу Мороков перстень?
Вот взглянул на него Микула,
На кольцо, на перстянку-заманиху.
Тем же мигом ослеп Микула:
Снова в душу вошло всё зло вселенной,
Все нечистые помыслы мира
Обожгли, отравили сознанье.
Вновь король он, властолюб беспощадный.
И готов он злоедным смехом
Над голодными-холодными смеяться,
Над несчастными шутить в злых шутках.
Гоном гнать он готов жестоким
Всех несчастных, убогих, бедных,
Горемык и страдальцев неутешных.
Вот намерен правитель бездушный
Повернуться во дворец королевский,
Во свои золочёные палаты.
Ан тогда на бедре и ощутил он
Непомерную свинцовую тяжесть —
Приковала она его на месте.
И ни шага он вперед не может сделать,
На вершок ногой не в силах подвинуть.
Опустились у Микулы руки,
Отравила сознанье досада,
Помутила разум отрава.
Гнев да ярость изожгли ему душу.
И срывает он Земницын подарок:
Сумку малую с тягою земною.
Тяга падает к ногам Микуле,
Ложным счастьем душа удалая,
Лихорадостной свободой взыграла,
Завихрилась, ветром-вихорем взметнулась.
Подымают ветры-ветровеи
Пересохлые-пожухлые листья —
Их срывают с ветвей отмерших.
«Гей, Микула, а твои мысли-думы
Не посохлые ли да листочки,
То не осыпь ли от увяданья,
То не прах ли от пагубы душевной?» —
Слышит голос тот из недр своих Микула,
И с тревогою ему внимает.
И тоска одолевает Микулой.
И пронзается сердце мукой.
«Что мне делать?» — говорит себе Микула.
«Ты вернись и возьми тягу земную,
От неё да получишь возрожденье!»
И вернулся Микула к тяге,
Он — к Земницыному подаренью,
Сумку с тягой поднимал без усилья.
И тогда прояснился разум,
И слетели странные чары.
Позабыл он про Мороков перстень.
И в груди у него полегчало,
В голове у Микулы просветлело,
Сердце новым занялося счастьем.
Королевствовать он уже не хочет,
Над народами владычить не желает.
Образумился пахарь Микула.
И пошел просветлённый, да не к дому,
А к волнистому море-океану.
Сладил челн себе поплывучий,
Удалился в нем в открытое море
Далеко, ан берега не видно.
И закинул Микула перстень
В глубь морскую, в пучину-хляби,
Под ходячие пенистые волны,
Под зелёные валы с седою гривой.
Он закинул кольцо роковое.
Да не будет попадать оно людям,
Больше зла творить не станет в мире.
И вернулся к полям своим Микула!
И принялся за труд на нивах.
Ожила земля и зацвела вся.
И не стало на земле ни убогих,
Ни голодных людей, ни несчастных.
Отступил от человечества царь Голод.
Посрамлен был подземный бог Морок.
А в далёком царстве Пылавна
Всё ждет короля Микулу,
Всё мечтает своим очарованьем
У Микулы отнять тот перстень.
Не могла дождаться Пылавна.
Не стерпела, пустилась в путь-дорогу.
Рыщет-ищет знакомое место,
Не находит она королевства,
Ни владыки короля Микулы.
Натыкается на пахаря в поле.
И глядит, и узнаёт в нём Микулу,
Короля могучего былого.
С укоризною смотрит Пылавна,
Щурит глазки с ужимкой ехидной:
«Ха, король да за пашню взялся!»
А сама глазами зыркает подло:
На руках, на Микулиных пальцах,
Ищет перстня она и не находит.
От досады померкло сознанье.
Пашет землю свою Микула.
Перепахивает чистое поле.
Пласт кладет на пласт ровным-ровно.
Борозда-то — стрела прямая.
Точно вымерены загоны.
Пашет он без огрехов, без клиньев.
Велика его сила, могуч пахарь.
И свершается чудо на поле:
Заглядается Пылавна Микулой,
Неподдельной его красотою
Да уверенной пахаревой силой.
Ан теперь и не надо Пылавне
Ни царств, ни королевств, ни власти,
Ни богатств, ни злата, ни алмазов.
Один ей Микула нужен.
И сказала ему о том Пылавна:
Без него-де и жить она не может.
Призадумался пахарь и ответил:
«Хороша ты, царица Пылавна!
Да краса твоя, прекрасная Пылавна,
Пред красотой моей Надёжи меркнет!
Лишь она, одна моя Надёжа ——
Мать дитёнкам моим любимым,
Лишь она одна моё солнце.
А другого мне солнца не надо!
А иное меня не согреет!
В темноте иное не осветит,
В горе горьком меня не утешит.
Ты ищи своё счастье, Пылавна,
Ты ищи во другом его месте,
Ты ищи не на этом поле,
А в иных ты найди его землях!»
Так сказал своё слово Микула.
Он сказал и взялся за сошку.
Крикнул он, понудил кобылку
И повёл по пашне бороздку.
А Пылавна одна осталась.
Оставалась одна Пылавна.
Охватила её кручина,
Окручинила тоска-змеина.
Озаботила надрывная забота.
От любви изнывает Пылавна.
На уме у неё один Микула.
И не хочет она быть царицей:
Ей судьба немила такая!
Вот идет она к Славимиру,
К кузнецу приходит судьбоковцу:
«Ты кузнец-молодец-судьбоковец!
Моё сердце любовью разбито.
Ах, судьба моя горевая!
Ах, расстроена она и навеки!
Ты поправь, ты поправь мою судьбину,
Облегчи мою тягостную участь!»
Отвечал Славимир Пылавне:
«Не смогу я судьбы твоей исправить:
В судьбоковстве ведь я не всесилен!
А судьба твоя для человека —
Не плоха, инда так завидна.
Что ещё тебе, Пылавна, нужно?
Дан высокий тебе царский жребий!»
Разрыдалась в ответ Пылавна:
«Не хочу быть правительницей грозной!
Ненавистен мне царский жребий!
Ты откуй мне судьбу такую,
Чтоб меня полюбил Микула!»
«Не могу, не сумею, Пылавна.
Отковать тебе судьбу такую —
Ан другие разрушать судьбы надо!
Я тебе откую, Пылавна,
И забвенье, и новую участь.
Но она не будет без страданья,
Хоть не будет она и без счастья!»
Принимался Славимир за работу.
Он любовное страданье у царицы
Сжег в своем горниле до праха.
И тогда на Пылавну пало
Исцелительное забвенье.
А потом Славимир иную
Отковал Пылавне новую долю.
Сделал бедной её, безродной,
Одинокой сиротинкой-крестьянкой.
Поселил при большой дороге
В стародревней ветхой лачуге:
На изнеженное холёное тело
Он наслал неизлечимую хворобу:
Он покрыл её всю коростой.
Не кузнец-судьбоковец охворобил
У царицы Пылавны тело:
Все нутро её сгноено было,
Испропитано нечистью дурною.
Год за годом шли чередою,
А в лачуге при большой дороге
Без сознанья, без разума лежала
Во болезни прокажённая девка.
Проходили здоровые люди,
Их от запаха тошного мутило.
Они дальше отсюда бежали.
Проходили убогие калеки,
Заходили во смрадное жилище,
Оставляли больной пропитанье,
Скудный хлеб и питьевую водицу.
Так Пылавна в язвах и коростах
Ровно тридцать лет пролежала.
Через тридцать лет избавленье
Ей пришло от немощи скорбной.
От кого? От какого чуда?
Песня будет об этом другая.
