Виноградов был прав: от глины «мылянки» плохо отделялся песок, из нее нельзя было делать посуду. После неудачных опытов с «мылянкой» Гунгер принялся делать фарфор из «песчанки». Из первого обжига посуда вышла непрозрачная, без глянца и желтого цвета. Она была непохожа на фарфоровую.

— Это оттого, что печь топилась сосновыми дровами, — сказал Гунгер.

Ему привезли березовых дров. Из этого обжига посуда вышла еще хуже. Гунгер сказал, что плохо сложили печь. Печь переделали. Посуда вышла еще желтее. Печь опять переделали. Вместо посуды из обжига вышли какие-то желтые лепешки.

— Кто-то заколдовал печь! Это нечистая сила наворожила! — говорил Гунгер, сам желтый от злости, как его посуда. Он опять заперся в своей комнате и что-то делал с глинами. Он клялся Черкасову, что он «все порцелинное искусство и науку совершенно знает» и, если его оставят в покое, он через год покажет «существительную порцелиновую пробу, которая саксонскому порцелину ни в чем не уступит».

Год не принес ничего нового. Гунгер не знал секрета фарфора. Тогда он предложил устроить царице уже не фарфоровую, а фаянсовую фабрику. Черкасов в ответ послал ему «апшит» — приказ о том, что он уволен, и паспорт для выезда из России. Так кончилась работа в Петербурге таинственного «арканиста», какие тогда странствовали по всей Европе, хвалясь знанием «китайского секрета» и соблазняя то одного, то другого тщеславного царька устройством фарфоровой фабрики.

Пирушки с Бётгером не научили Гунгера химии.

Черкасов поручил Виноградову сделать фарфор.

«Дело порцелина химию за основание и за главнейшего своего предводителя имеет», писал Виноградов в своем журнале, куда тщательно записывал все свои опыты с глинами.

Он работал дни и ночи, радуясь, что ему можно работать, как когда-то работал Бётгер в павильоне над Эльбой.

Из гжельских глин он выбрал глину «черноземку», сероватого цвета. Он стал подбавлять к ней кремень или кварц и алебастр.

Глину распускали в воде, много раз процеживали через сита, потом сушили в печах. Кремень или кварц прокаливали в горнах, потом толкли в ступках, теперь уже не в чугунных, а в каменных. Потом мололи на мельницах так, чтобы кремень и кварц превратились в мелкий порошок.

Потом Виноградов смешивал глину, кремень или кварц и алебастр и пробы обжигал в печи. Он без конца делал опыты, прибавляя то больше кремня, то больше алебастра, потому что от того, сколько войдет в массу того или другого, зависели белизна и крепость посуды.

Посуду обжигали сначала в небольших угольных горнах — «откаливали», потом расписывали ее синей краской — кобальтом — и покрывали глазурью. Глазурь состояла тоже из кремня и алебастра, к которым подбавляли мелу.

Потом посуду ставили в дровяную печь. Посуда должна была выйти из огня белой, звонкой и блестящей.

Виноградов с тетрадью в руках не отходил от печи. Он прислушивался к треску дров, присматривался к цвету пламени и, прильнув к слюдяному окошечку печи, ждал минуты, когда поставленная в огонь проба накалится так, что начнет светиться.

Он записывал в свою тетрадь:

«Закрытого огня было два часа, открытого — пять с половиной. Дрова были олонецкие, сухие, огонь — белой, чистой. Проба в огне явилась хороша, прозрачна…»

Потом кончали топить. Печь медленно выстывала. Кирпичи неохотно отдавали жар. Виноградову не терпелось взглянуть поскорее на готовую посуду. Наконец печь открывали. Виноградов, волнуясь, снимал крышки с капселей и вынимал еще теплые чашки, чайники, тарелки.

С потемневшим лицом он отставлял их в сторону. Они были кривые, покоробленные, а иные — растрескались в огне.

Скрепя сердце, химик продолжал начатую запись:

«… а в печи посуда испортилась. Не много здоровых вещей вышло. Кофейник новый хорош бы, да погнулся…»

И он снова принимался за опыты, составлял новые массы, прибавлял в них то больше кварца, то больше алебастра, но посуда из новых масс тоже коробилась в дровяной печи. Неужели ученому химику не будет удачи, как не было ее у шарлатана Гунгера?

Черкасов прослышал, что в Берлине напечатана книга «Открытая тайна китайского и саксонского порцелина, сочиненная от знающего сию тайну».

Нарочный курьер привез эту «Открытую тайну» Черкасову. Барон вызвал Виноградова и швырнул перед ним на стол тоненькую книжонку в четвертку листа, напечатанную на грубой, серой бумаге.

— Прочти, возьми в толк, уразумей, как порцелин делать надлежит! — сурово сказал Черкасов и, отвернувшись, прибавил: — Дождались мы того, что сей секрет всему свету известен стал, только мы с тобой как были, так дураками и остались!

Виноградов прилежно прочел книжонку и перевел ее Черкасову на русский язык. Увы! Автор, хвалившийся, что откроет тайну порцелина всему свету, сам ее не знал. В книге были вздорные слухи и россказни о том, как делается фарфор, а ничего толкового в ней не было. Только одна страничка заинтересовала Виноградова — страничка о фарфоровых фабриках Кин-те-чена, которые описал отец д’Антреколль. Здесь приводились слова китайцев про англичан, вздумавших делать фарфор из пе-тун-тсе без као-лина.

«Вот удивительные люди! Они хотят делать тело без костей, которое без оных ни ходить, ни стоять не может!»

«Однако сие надлежит понимать наизворот, — глубокомысленно прибавлял от себя автор „Открытой тайны“, — ибо глину не за кости, а за тело разуметь должно, а петунтзу, или шпат, за подкрепление того тела, или за кости».

Виноградов задумался. Он своими глазами не раз видел, что мягкая глина становится в огне твердой и жесткой, «как камень, из которого можно рубить огонь», а шпат и кварц плавятся и растекаются в большом жару. Значит, слова китайцев нужно понимать вовсе не наизворот, а прямо. Глина придает крепость фарфору, как кости придают крепость телу. А вот у него посуда кривится и коробится, — значит, нужно прибавить в массу какую-то другую глину, которая укрепила бы фарфор. Как найти эту глину?

Виноградов кликнул ямщика и велел отвезти себя на Васильевский остров. В полутемной книжной лавке «Де сiянсъ Академiи» химик доставал с полок и перелистывал толстые томы в кожаных переплетах — французские книги и журналы. В лавке пахло плесенью и мышами. На страницах книг были ржавые пятна от сырости. К концу дня Виноградов нашел то, чего искал. Это были «Любопытные и поучительные письма отца д’Антреколля о Китае».

Крепко прижав к себе книгу, Виноградов вышел из лавки. Как хорошо, что когда-то в Марбурге он выучился французскому языку!

В ту ночь в его комнате долго горела свеча. Караульный солдат, бродя по двору, не раз заглядывал в его окошко и бормотал:

— Читает Дмитрий Иванович, все читает… Уж с лица осунулся, краше в гроб кладут, а все читает. Тешат его лукавые ночь напролет…

На рассвете солдат увидел, что Виноградов закрыл книгу, задул свечу и положил усталую голову на стол.

Из писем отца д’Антреколля он не узнал ничего нового о фарфоровых глинах.

Виноградов просил Черкасова, чтобы ему присылали образцы белых глин из разных мест — из-под Смоленска, из Старой Руссы и даже из Сибири. Он хотел их испробовать.

Черкасов сердился на Виноградова и писал ему язвительные письма:

«Господину бергмейстеру знать надлежит, что на ваши пробы уже довольно казны потрачено, а плода никакого до сих пор не видно. Надлежит тебе за работными людьми лучшее смотрение иметь, да и самому к тому делу со всяким рачением руки приложить».

Черкасов послал на завод подполковника Хвостова и приказал ему следить, чтобы Виноградов «работал прилежнее».

Хвостов слонялся по мастерским, покрикивал на рабочих, надоедал Виноградову с утра до ночи.

— Будет ковыряться-то! — говорил он химику, заглядывая в дверь лаборатории. — Пожалуй в мастерские, ваше благородие! Сказано тебе: «работай не покладая рук!»

Виноградов и так работал «не покладая рук». Хвостов ему опротивел. Однажды химик не вытерпел и вытолкал подполковника за дверь. Тогда Хвостов созвал караульных, отобрал у Виноградова шпагу и запер его в лаборатории на замок.