Я молча окинул его взглядом.

— Здравствуй.

— Привет. — Он не поднял голову.

— Не думал, что когда-нибудь еще раз тебя увижу. — Я даже почувствовал удовольствие, мрачное удовольствие от собственного спокойного тона.

— Почему? От того, что я раз в жизни не пришел? Не слишком ли болезненно реагируешь?

— А что я, по-твоему, должен подумать?

Повисла долгая пауза. Странный момент. Он же сидел прямо здесь, у меня на пороге, а выглядел таким далеким, угрюмым и молодым, мало напоминающим человека, способного причинить столько боли. Может, я слегка повредился рассудком, так вкладываясь в то, что, как мне казалось, между нами было. Отношения? С подростком?

— Мой дед умер, — сказал он.

Вашу ж мать. И самое ужасное, что моей первой, инстинктивной реакцией стала мимолетная вспышка обиды, словно Тоби каким-то образом все подстроил, чтобы заставить меня среагировать на его отсутствие, а затем лишить мои ответные чувства — мою тревогу, досаду, ощущение предательства — права на существование. Словно он намеренно сделал все, чтобы выставить меня в идиотском свете. Что совсем не так, конечно же не так. Просто его боль не оставила места для моей, и он даже не подумал, что надо дать мне знать.

— Похороны прошли сегодня, — продолжал он. — Дед не успел на подснежники. Он ведь должен был посмотреть на них со мной. Мы всегда ходим. Каждый год.

— Мне очень жаль. — Я постарался отложить сейчас в сторону все, кроме заботы о нем. — Зайдешь?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Мне так хотелось тебя увидеть. Весь день об этом думал, а теперь странно как-то.

— Я тоже по тебе скучал. — Эти слова казались менее опасными. Пусть и совершенно не подходили для описания того раздрая, в котором он меня оставил, но и неправдой их тоже не назовешь. Я нагнулся и неловко пожал его плечо, но он отшатнулся. — Тоби?

— Я по тебе не скучал. Мне хотелось, чтобы ты был рядом. — Он наконец-то поднял на меня глаза, вокруг которых залегли, словно синяки, темные тени. На чересчур бледном лице повыскакивали прыщи, расцветив челюсть, лоб и скулы красно-белыми звездочками. — Разве не понимаешь, Лори? Я хотел, чтобы ты был рядом, но вместо этого опять сижу у тебя на пороге и жду, когда меня впустят в тот уголок твоей жизни, где мне разрешено находиться.

Здравый смысл подсказывал, что в нем сейчас говорила скорбь, но откровенная несправедливость этих слов грохнула кувалдой по всем моим благим намерениям.

— Да какого хрена, — сорвался я, — я бы пришел, если б ты потрудился сообщить или спросить. — И тут же спохватился и зажал себе рот ладонью. Ведь собирался же сказать совсем другое.

— А, ну да, конечно. — Тоби обхватил руками колени, сжавшись в невообразимый комок. — И как же, ёпт, я должен был сообщить? Подставиться под пулю в надежде, что именно ты прилетишь на вертолете?

У меня просто кровь застыла в жилах. Мой самый худший кошмар, вот так брошеный в лицо скорбящим ребенком: приехать на место страшных разрушений и обнаружить не проблему, которую нужно решить, а тело любимого человека.

— Тоби, не вздумай даже шутить…

— Я не шучу. У меня реально нет ни одного способа с тобой связаться. У тебя ни разу не дошли руки поделиться хоть какими-то контактами. Потому что мы всегда встречаемся на твоих условиях. У нас все всегда на твоих условиях.

Боже мой. Я заслужил каждое слово. Он остался совсем один в горе, когда я мог бы — должен был — быть рядом, и вина за это лежала целиком на мне. Целую неделю метался от того, что не знаю его номер телефона, и мне даже в голову не пришло, что у него нет моего.

— Ради бога, про…

— Если начнешь извиняться, я заору. — Он взглянул на меня сверкающими от непролитых слез и затянутыми тенями глазами. — Мой дед умер, Лори. Человек, которого я любил больше всех в мире. А я все похороны думал о тебе. Как больной.

Если ему не нужны были мои сожаления, может, он примет хотя бы сочувствие?

— Не больной. Похороны… есть похороны. Скорбь есть скорбь. Здесь не существует никаких правил о том, что ты должен чувствовать или о чем думать.

— Да иди ты на хер, не в этом дело.

— Знаю. — И я, можно сказать, был даже в каком-то смысле рад принять на себя удар его злости и не пошатнуться. Что-то для него таким образом сделать. — Дело в том, что я не поддержал тебя.

Он все сплетал и расплетал пальцы.

— Ну, хоть это понимаешь. Но почему всегда я?

— Что почему? — Теперь казалось неправильным нависать над ним, поэтому я присел на корточки и сцепил руки.

— Почему я всегда должен обо всем просить? Почему ты никогда просто не… даешь… и не предлагаешь?

— Прости, что не был тогда с тобой рядом, но я же не телепат. И не знал.

— Да, но ты никогда и не спрашиваешь. А знаешь, как охеренно трудно всегда быть тем, кто просит? Почему это мне вечно приходится выкатывать тут свое сердце, как, блин, стеклянный шарик? — Его голос стал громче и надломился. — Твою мать, как я должен понять? Откуда?

— Что понять? Что я буду рядом? — Я постарался говорить спокойно, но в его неуверенности крылось что-то неожиданное и так же неожиданно больно ранящее. — Тоби, милый, да разве можно сомневаться?

И снова этот холодный, пронзительный взгляд.

— А ты никогда не давал повода поверить.

Его слова вонзились в меня осколками стекла.

— Так… так нечестно.

— Ну, так и ты тоже нечестен.

Я понятия не имел, как ответить. Все сказанное было правдой: я вел себя нечестно. А извинения здесь выглядели настолько неуместно, что казались оскорбительными.

Я не знал, сколько он проторчал на улице, поэтому встал, снял пальто и накинул его Тоби на плечи. Он никак не среагировал, но хотя бы не скинул. Затем я примостился на ступеньку рядом с ним, и так мы просидели довольно долгое время, каждый запертый в своем молчании. От него неуловимо пахло тем одеколоном, что я купил, нотами специй и слезами, и мне до боли хотелось опять оказаться в Оксфорде, где на какой-то момент представилось, что мы могли бы любить друг друга. Где влюбленность казалась самой легкой, самой простой вещью в мире.

Но он прав. Просить тяжело.

Невероятно тяжело. И я о стольком должен был узнать у него, столько попросить и столько дать, вместо того чтобы притворяться и повторять себе, будто мне этого не нужно. Я не дал ему свободы. Не совладал даже с собственными ожиданиями. Все, что я сделал — это полностью повесил груз любви и доверия на Тоби, довел до того, что не оставил ему ни единой возможности попросить о такой элементарной вещи, как мое присутствие в его жизни. Приговорил нас обоих к почти целой неделе ада.

Не исключено, что сейчас уже слишком поздно начинать наводить мосты. Но самое меньшее, что я мог сделать — наконец-то, спустя столько-то времени — это попытаться. Спросить.

— Тоби?

— Что?

— Знаю, мне следовало сделать это еще несколько недель назад, но я должен кое-что у тебя спросить и кое-что тебе дать.

— Слушай, вот не надо мне твоей похоронной жалости.

— Это не жалость. — Я придавил собственное нетерпение. Как и злость, и боль, оно было лишь одной из форм эмоционального переключения — одним из способов почувствовать себя не до такой степени на нервах, не настолько восприимчивым, не таким, вашу мать, виноватым. — Когда ты не пришел на той неделе, и у меня не нашлось ни одного способа с тобой связаться, я был… я был…

— Ты был что? — Такой скептический тон. И снова моя вина.

— Убит горем. Безутешен. С разбитым сердцем. Понимаешь, я себе давно говорил, что у тебя есть право в любой момент от меня уйти. Так вот, нет у тебя такого права. — Он резко развернулся лицом ко мне, и я машинально убрал челку с его глаз. — То есть право, конечно, есть, я еще не чокнулся. Но тогда сперва ты должен порвать со мной.

— Знаешь, — сказал он тихо, — звучит так, будто ты хочешь быть моим парнем.

— Хочу. Хотя спросить собирался о другом.

Его губы изогнулись в легчайшей из улыбок.

— Я все равно это засчитаю.