– Это ты верно говоришь, надо. Вот Груша… – тут бабушка запнулась, – решится, тогда и сходим с Даней в лавру к Преподобному…

– А что Груня, что Груня? – вскинулась Хиония Ниловна.

Бабушка прошептала:

– Сегодня собралась наконец к доктору пойти, глаза показать, а то ровно пужалась чего… Как только скажу – белее скатерти, смотрит на меня страшными глазами и говорит – не могу! А вот сегодня сподобил Господь… – бабушка осторожными ловкими движениями перекладывала из ладоней в новенький туесок яички. – Хорошие у нас сегодня яйца, Ниловна, желток такой крупный и жёлтый, аж в красноту… Не положить тебе?

– Куда? – отмахнулась просвирня. – Свои девать некуда! Я ведь в посты не вкушаю, да на неделе постные дни, да говею… Некогда яйца-то есть!

– Ну, а доктору пригодятся, у него семья немалая, четверо деток, я слыхала. Да и не ходят нынешние-то образованные в храм, не говеют…

– Последние времена близятся! – провозгласила Хиония Ниловна, подняв палец. – Скоро придут беды на нашу землю великие, Егоровна! Знаешь, что вчера странник у Симеоновской церкви прорёк?

Даня не успел узнать, о чём говорил странник – дверь отворилась, и вошла какая-то девушка. Встала, как у себя дома, прислонилась к косяку двери. Кухня темновата, с низкими потолками, окна заставлены разросшейся геранью – в сумерках лица не видно. Даня с удивлением заметил, что платье на ней, как праздничное у мамани – в пёстрых загогулинках, которые бабушка называла «турецкий огурец».

А повадка вся чужая – лёгкая. Голова запрокинута, как во сне, тонкие пряди по щекам струятся, а узел тяжёлый на затылке того гляди на спину прольётся.

Луч закатного солнца со двора переполз на лицо, и Даня увидел, что лицо девушки, залитое тёплым золотистым светом – маманино. Только стало оно совсем другим, как омытое живой водой. Капельки той воды на ресницах и щеках поблескивают – или это слёзы?

Бросилась к мамане бабушка:

– Как ты, доченька? Что сказал доктор?

– Полотенце велел каждому своё завести, – тихо, задумчиво, как сквозь сон, произнесла маманя. – А через четыре месяца явиться на осмотр.

– Как так?

– А так, матушка – жди внучку, – присела за стол, спрятала лицо в ладонях.

– Слава Богу, Грунюшка! – вскрикнула бабушка.

– Вот радость-то какая! – одобрила и Хиония Ниловна. – Значит, доктор тебя раскусил, греховодницу, да на путь-то наставил… Не забудь, сходи покаяться! А то ведь…

– Тише, тиш-ше…

Маманя приложила палец ко рту и выскользнула из комнаты. Такой её Даня никогда не видел.

Он задумался: какая внучка? Бабушкина? Откуда она возьмётся? Дане говорили, что его самого в кочане капусты нашли. Он не очень верил, но на всякий случай пошёл в огород, осмотрел кочаны – не появилось ли в них чего новенького? Капуста завивалась голубоватыми свёртками, до кочанов ещё было долго. «Через четыре месяца», сказала маманя. Тогда уж холода наступят, капусту всю порубят и в бочки заложат на зиму. При чём тут внучка какая-то?

Бабушка дала мальчику туесок с яйцами, и пошёл Даня в дом помещицы Лилеевой, где жил доктор с семьей. Он сначала обошёл дом со всех сторон, полюбовался, какой он большой, особенный. С широкими окнами, с резными наличниками, с перильцами лощёными, с поблескивающей на солнце высокой крышей. Правда, конёк резной на самой верхушке не разглядел: тоненькая фигурка, а что – не разберёшь. Но всё равно – знатный дом! Конечно, не усадьба купца Павлова, с белёными колоннами и башенками, спрятанная в большом тенистом парке. Но туда Даню никто и близко не подпустит. Мальчик рассмотрел и клумбы с густой каймой бархатцев, со сладко пахнущими петуньями.

Дверь была чуть приоткрыта, словно ждала Даню. В сенцах сидел мальчик его лет, пускал в лохани с мыльной водой бумажные кораблики. Мальчик посмотрел на Даню озорными глазами и спросил:

– Ты небось на Плещеево ходишь?

– Бывает, – солидно ответил Даня.

– А кораблики у вас есть?

– У деда Сысоя старый баркас, но он почти затонул.

Незнакомый мальчик словно устыдился и одним махом потопил в мыльной воде все кораблики.

– Здорово! – вздохнул он. – И часто на озеро ходите?

– Весной и осенью с папашей на рыбалку, но он всё больше Саньку берёт.

– А мы вот только раз на лодке с папой по Плещееву плавали… Баркас этот ваш можно поднять и поплыть на нём?

Даня не успел ответить – в прихожей появилась востроглазая девушка в белом переднике и набросилась на мальчика:

– Алеша, озорник! Ну зачем тебе моя лохань? Я поставила вылить, а ты что? Поди в классную, садись за прописи!

– Я, Лизавета Никаноровна, всё уж сделал, – важно, как взрослый, ответил мальчик и ушёл по коридору.

– Ты к доктору? – спросила Даню девушка, к которой «Никаноровна» совсем не подходило, слишком она была простая и молодая. – Он дома не принимает, надо в больницу.

– Ещё как принимает! – крикнул мальчик, выглянув из-за дальней двери.

– Вчера деда какого-то смотрел после ужина! А позавчера тётка с малышом приходила…

Лизавета нахмурилась и посмотрела на Даню сердито.

– Я уже был в больнице, поблагодарить пришёл, – торопливо проговорил он и протянул туесок с яйцами. Та, однако, не взяла, а сказала:

– Сейчас, погоди.

Взяла лохань и вышла на улицу. А Даня стал рассматривать диковинные вещи, которых была полна прихожая: чемоданчик маленький кожаный с твёрдыми уголками, груду почтовых бандеролей и книгу с золотыми буковками по переплёту на этажерке. А главное – длинное зеркало в резной, со столбиками, оправе. Даня поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть в него – он себя видел только в маленьком зеркальце у мамани да в стеклянной двери магазина. Но тут вошла девушка с пустой лоханью.

– Посиди тут, – указала на низенькую, зелёным бархатом покрытую скамеечку. Даня поставил туесок на пол, устроился на скамеечке. Удобно! Он потихоньку погладил вытершийся бархат, лакированные изогнутые ножки. Всё ему тут нравилось и пахло чем-то приятным.

Из дальней комнаты доносилось стрекотанье швейной машинки. Вдруг смолкло, послышались взволнованные голоса. В коридор вышла высокая дама и остановилась, глядя на Даню.

– Я доктору яичек принёс, он мне глаза лечил, – объяснил ей Даня. – Бабушка велела отнести.

– А как твои глазки теперь? – тихо спросила женщина.

Даня вдруг увидел, что она очень красивая – как королевна из сказки, но печальная, словно кто-то её заколдовал. И поспешил обрадовать:

– Полегчало! Лучше, гораздо лучше! Думали ведь, слепеньким буду, – зачем-то добавил жалобно.

Дама улыбнулась и протянула ему булочку. Сдобную, пахнущую чем-то непривычно-приятным.

Пока Даня нюхал булочку, дама стала удаляться по коридору.

– А яички как же? – крикнул он.

Но она только покачала пышной, в накрученных косах головой. Тут выглянула из другой двери Лизавета Никаноровна и проворчала:

– Богачи какие отыскались, прости Господи! Еле концы с концами сводим, сама ведь и обшивает, и готовит, и с детьми нянчится. Шесть ртов… Разве лишние были бы яички-то?

– Лиза! – не оборачиваясь, с укором бросила хозяйка и ушла в комнату, притворив дверь. Снова застрекотала машинка.

– Так возьмёте? – не понял Даня.

– Не положено, мзду за лечение не берём! Так и скажи бабушке.

Даня побрел на улицу. Булочку он разломил пополам и потихоньку, по маленькому рассыпчатому кусочку съел. Непонятно было у него на душе: и светло, и как будто страшно. Хотелось вернуться и что-то ещё спросить. Оглянулся мальчик на дом Лилеевой: плывёт среди высоких тополей, крышей своей поблескивает. Он спрятал корзинку в зарослях лопухов и поднялся на заросший мягкой муравой вал, чтобы посмотреть на дом сверху. Увидел дворик, по которому какие-то большие курицы ходили, поленницу берёзовых дров, аккуратные грядки зелени в огороде.

Даня порадовался: ему был хорошо виден каждый листочек, каждое зреющее в тёмной листве ясное яблочко, каждая чешуйка коры на брёвнах! И твёрдо различил он на бледно-голубом небе резной конёк: фигурку ангела с трубой.