Вторник не был антизвездой соцсетей – это понедельник все ненавидели кто во что горазд. Рытову было плевать. От даты на календаре его жизнь никак не менялась. Разработчики валяли ваньку, заказчики пересматривали требования, когда готовая доработка уже тестировалась, начальники смежных отделов норовили скинуть на него свои проблемы – в общем, обычные авгиевы конюшни. Рытов засучил рукава и ушёл в работу штопором. На Пашкины сообщения вчера и сегодня отписывался «ок, позже». Сейчас отъезд Дана не хотелось обсуждать ни с кем. Как ни странно, офисный народ травму коллеги не вспоминал, видимо, потерял интерес за две недели, отвлеклись. Рытов даже в столовку не пошёл. Во-первых, от всех этих нервяков его мутило, во-вторых, остаться с телефоном тет-а-тет на полчаса было откровенной провокацией. Руки так и чесались позвонить, расспросить, а там кто знает, чем закончится. Вернее, что тут знать? Рытов помчится на Анадырский, побьётся головой об стенку и в очередной раз выслушает «ла реведере». Нет, надо взять паузу. Получать по морде хотя бы через день.

Рытов угнездился на законном стуле, принюхался.

– Плов?

Пашка поиграл бровями и, отвернувшись к плите, загремел тарелками. Нодари притащился на кухню, но тут же включил телек, где разрывался комментатор про «опасный момент». Во время игры при нём можно было государственные тайны сливать – не услышит. Пашка накрыл Рытову, уселся напротив с чашкой какой-то травяной бурды. Краткое содержание предыдущих серий было выяснено ещё возле входной двери, перед более детальным расспросом гостя было решено накормить.

– Я тебя так никогда замуж не выдам, – посетовал Пашка. – Горчицы дать?

– Не.

– Уже и Элтон Джон замужем, а от тебя даже немощные стрекача дают. Бери огурцы малосольные.

Рытов сосредоточенно жевал кусок баранины, следя за футболистами на экране. Нодари не глядя взял рекламируемый огурец, смачно куснул. А Рытов вдруг понял, что заебался. Уже ноги болели перед всеми приседать.

– А знаешь что? Я тут подумал – а я что, должен быть пиздец каким откровенным со всеми?

Пашка с интересом посмотрел на него, ожидая продолжения. Ну он и продолжил:

– Не, серьёзно! Я тут не знаю, на какой козе подъехать, а мне пальцы загибают: вот тут не оправдал, здесь косячок. Недоработочка, блядь! Оказывается, – и Рытов тыкнул вилкой в сторону Пашки, – плюс ко всему я должен был быть ещё и откровенным, понимаешь? Душу выворачивать, отчитываться обо всех своих мыслишках и желаниях. А то – что это я там себе что-то думать позволил без доклада!

Пашка кивал, но Рытов знал, что это саркастическое согласие. После таких кивков обычно начинаются филигранные намёки на то, что Рытов – мудак.

– Конечно, не должен, Алеко, – зашёл он с шестёрок, – кто тебе тот Дан?

Пашка сделал комедийно-непонимающее лицо, и Рытов опустил взор в тарелку. Ясно, Пашка не собирался ему подыгрывать и поддакивать.

– Ну, допустим, он тебе нравится, – Пашка «задумался», якобы в поисках оправдания таким Дановым претензиям, – ну, хотел ты с ним вступить в отношения, привёз в чужой дом, слепого. И что, это повод докладывать ему о своих намерениях и чаяниях? Почему вообще надо что-то оговаривать при совместном проживании? Если ему дискомфортно, если ему нужна какая-то определённость – так это его проблемы!

Рытов сидел с похоронным видом.

– И вообще, не все люди могут быть откровенными с другими. Может, это твоя изюминка?

– Плов – говно, – откровенно отомстил Рытов.

Пашка пожал плечами.

– Рис разварился, да. Но мясо-то супер, согласись?

Рытов согласился.

– Знаешь, вообще доверие очень сильно переоценивают. Вот так поговоришь по душам с человеком, а он и расслабится! И начнёт тебе верить чего доброго, – Пашка испуганно вытаращился. – Я вот как думаю – всё это для невротиков. Настоящий мужик должен не бояться жить в обороне, ждать подставы, спать с ножом под подушкой.

И он сделал изуверскую морду, очевидно, изобразив настоящего мужика. Рытов уткнулся лбом в ладонь. Пашка, поняв свою победу, перешёл к прянику:

– Рытов, друг. Он такой же, как и ты, – и не удержался, съёрничал: – Только не видит нихера.

Рытов невесело хохотнул. Пашка лёг грудью на стол, заговорил уже тише, мягче:

– Он один, он напуган, он зависим. И ему не хочется блуждать в темноте, – и нахмурившись добавил: – Во всех смыслах.

– Да хватит уже! – заржал Рытов и погладил себя по левой стороне груди. – У меня уже сердце болит.

Нодари вдруг встрепенулся.

– Что болит? Как твоя пломба, кстати?

– Да смотри свой футбол, – махнул рукой Пашка. – Просто хандра у Игоревича. Не сладко ему приходится.

– Чего? – опять не въехал Нодари. – Сладкое в холодильнике, мне клиент сегодня медовик принёс.

Рытов закатился. Видимо, нервная система замкнула и задымилась: эмоции переключались, как в поломанной программе. Пашка подошёл к холодильнику.

– О, я тебе маринованный чеснок не дал. Будешь? Целоваться тебе сегодня всё равно не обломится.

Рытов засел на балконе в надежде на хоть какое-нибудь успокоение. Он вздохнул тяжко, поднял глаза ввысь. В тёмном небе белели подсвеченные городскими огнями облака. Мысли крутились, как на детском аттракционе, который забыли выключить. Уходя от Пашки, он спросил «почему столько сопротивления?», он предположил «ведь не должно быть всё так сложно». А Пашка сказал «так не усложняй». Рытов не видел героизма в борьбе до победного. Если ноги начали увязать, значит, ты прёшься в болото за погибелью. Рытову было неудобно внутри себя, его распирало от каких-то плохо понятных порывов. Как чёртового оборотня в полнолуние. Глупое желание быть рядом с Даном глушило все страхи, словно антирадар. Как сходят с ума? Рытов выключил свет и подошёл к кровати, где ещё сегодня утром спал Дан. Подушка хранила его запах вперемешку с рытовским шампунем и пеной для бритья. Он свернулся калачиком на одеяле. Какая омерзительная подстава. То, что управляет человеком – чувства, желания, мечты, – не поддаётся логике. Это какой гнидой надо быть, чтобы наградить человека интеллектом, который не может подсобить в самом важном? Анализируй, не анализируй, итог один: ты будешь прогибаться под ударами сил, которые даже не сможешь понять. Внутри всё саднило, будто его изнутри вымыли слабым раствором кислоты. Он был словно расстроенный рояль, который вместо мелодии выдавал набор неожиданных звуков.

Он почти справился. Он всё обмозговал и разложил по полочкам, он допил коньяк, он початился с Мишкой, попытался сделать лазанью по ролику из ютуба, заехал к матери с букетом тюльпанов. Он гнал от себя любые сомнения. А в пятницу вечером, зайдя в пустую квартиру, Рытов уставился на пустую пароварку. И всё полетело к ебеням.

Всего три грёбаных слова! Он должен был их сказать ещё тогда, когда хмурый, растрёпанный Дан спрашивал о его причинах в холле больницы. Для себя самого сказать. Три слова! Всё было просто с самого начала. Он смотрел, но не видел. Он считал, что Дан крепкий орешек, закрытый для окружающих, но игнорировал его тёплое отношение к искреннему лоботрясу Йоффе, к запальчивому, но открытому дизайнеру Фёдору, недалёкой, но доверчивой телефонистке на ресепшене. Он заволновался, когда увидел, что Рытову плохо, но тут же равнодушно отвернулся, когда тот начал играть в кошки-мышки. Он сказал прямым текстом: «Ты не был честен со мной». И он был прав – Рытов не был честен. Эта его скрытность казалась совсем безобидной, лживость – незаметной. Он хотел перекидываться с Даном мячом через сетку. Он придумал целую концепцию о том, что слияние душ и человеческая близость – вовсе не обязательные для заполнения поля. Это не для меня, сказал он. Дан – не для меня.

Он посмотрел на часы – пятнадцать минут десятого. Контакты открывались бесконечность! Рытов, как в дурном сне, смотрел на белый экран, матерясь, как последний матрос. Наконец пошло соединение. Он приложил трубку к уху, сердце попыталось вылететь через глотку, но врезалось в кадык. Гудок, ещё гудок, ещё. Да что ж так страшно, будто со скалы прыгаешь? Если поезд уже тронулся, то он может не услышать…