Оказывается, как рассказал десятки лет спустя старший брат Гена, схватки у мамы начались внезапно и резко. Мать послала Гену (ему шел восьмой год) за отцом на завод. Брат побежал вдоль дороги, так как время рабочее уже окончилось, а отец с работы обычно возвращался по этой дороге. Отец ехал вместе с другими работниками на заводском автобусе и, увидев бегущего навстречу сына, попридержал его водителя. На счастье, сразу за автобусом, на персональном «БМВ» ехал директор его завода с водителем Кизимовым.

Отец остановил и эту машину, директор пересел в автобус, а отец с Генкой помчался домой везти маму в роддом. Посадили маму, но отъехать успели метров 200. Я уже не хотел ждать. Кизимов остановил машину, а так как отцы в таких случаях обычно беспомощны, то он закатал рукава и принял роды прямо на улице. Доставил он нас в роддом уже готовеньких.

Я не могу считать этот мой рассказ об отце образцом реализма, многие эпизоды биографии отца основаны на впечатлениях от его рассказов «по случаю», специально не выяснялись и не уточнялись. Этот рассказ – скорее всего импрессионизм в ранней стадии…

Отец и мать дали мне хорошую породу. И отец и мать – дети украинских крестьян, а точнее – малороссийских. Правда, одно время я думал, что отец несколько изменил фамилию, так как дедушку в селе звали (в переводе на русский) «дед Федор Муха». Но оказалось, что нет, что это кличка, которую, кстати, и нам с братом в детстве пришлось носить; Мухин – это подлинная фамилия. Отец моего деда – Остап (Евстафий), а вот его отец Архип был курским крестьянином, пришедшим в прошлом веке на заработки в село Николаевку Новомосковского уезда Екатеринославской губернии, где его и женили и где он своей русской фамилией вклинился в чисто украинских Шкуропатов, Пупов и прочих. Впрочем, что значит «чисто украинский»?

По Украине столько веков бегали взад-вперед то татары, то литовцы, то поляки, то шведы, потом пошли переселенцы от евреев до немцев. И всяк норовил местному населению породу улучшить и улучшал. Да и свои казачки запорожские, разбойничая от Стамбула до Варшавы, не прочь были разнообразить на своих хуторах женские лица. Поэтому я думаю, что русский, как дворняга, – чем больше в нем кровей намешано, тем он породистее. Между прочим, даже в русских аристократах это сидело. Генералиссимус Суворов, воинской славы – по горло, куда уж больше, так нет, фамилию свою выводил не от украинского слова «суворый», т. е. – «суровый» (чем плохо?), а от какого-то варяга Сувора в дружине Рюрика. А славный русский писатель Куприн? Гордился не своей литературной известностью, а тем, что он – русский офицер и что в жилах у него течет и кровь татарских князей. Так чего уж нам, крестьянам, гнушаться своей курской и еще бог знает какой крови? Так что с точки зрения генетики, у меня все в порядке, в лучших русских традициях. С сословной точки зрения, происхождение из крестьян – тоже отличное. Лучше только из солдат. Но и этого – навалом. Украинцы все-таки, хотя профессиональных военных в семье никогда не было.

Князь Голицын, споря в печати с петлюровцами, доказывал, что украинцы – это русские, и не из худших, так как украинцы всегда были лучшими солдатами русской армии. В русской армии были и бесстрашные татары, но украинцы, благодаря своей выносливости и упрямству, прошу прощения – упорству, это ее лучшая часть. Да и в Советской армии вам бы каждый сказал, что «хохол без лычки, что справка без печати». Очень редкое явление. Действительно, все мои товарищи по юношеским, порой хулиганским годам вернулись со срочной службы как минимум сержантами, сосед старшиной, а заводила Виктор с совершенно украинской фамилией Сало, так тот вообще в мирное время за 3 срочных года дослужился до младшего лейтенанта.

На моем столе под стеклом – репродукция старой изломанной фотографии. На ней, судя по длинным шинелям, 3 кавалериста Первой мировой войны, судя по всему – 3 драгуна. Унтер-офицерские лычки, на груди по два креста с бантами, медали. В центре Михаил Белокур – мой дед по матери. Этот дед умер, когда я еще не родился, а когда мне было 9 лет, погибла моя мать. Родня по материнской линии жила достаточно далеко и, главное, неудобно по транспорту. Отец вскоре привел в дом вторую мать и сводного брата Валерия, и, видимо, это тоже как-то отдалило материнских родственников. Кроме того, они довольно быстро, порой нелепо, умирали. Остались фотографии, и когда я был уже подростком, мне очень захотелось подержать в руке Георгиевский крест. Судя по фотографии, у деда по матери он был. Но… не было этого деда.

И я решил, что если кресты были у одного деда, то почему их не должно быть у второго? И при первой же поездке в село к деду я пристал к нему с расспросами:

– Дедушка, а у тебя кресты есть?

– Какие кресты?

– Ну, военные, как вроде сейчас ордена.

– Нету, – безразлично ответил дед.

– А медали? – все еще теплилась маленькая надежда.

– И медалей нет.

– Так ты что – не воевал?

– Как это не воевал? – удивился дед и задрал верхнюю и нижнюю рубахи, которые он всегда носил навыпуск.

На по-крестьянски молочно-белом, плоском животе деда, правее пупка, ясно виднелся вертикальный шрам сантиметра 4 в высоту.

– Видишь, – сказал дед, – австрияка штыком изловчился. Спасибо землячку с Полтавщины, пособил в этом деле. Австрийца успокоил и меня на себе вытащил.

Такие вот оказались у деда кресты и медали.

Когда дед Федор вернулся с фронта, умерла мать моего отца, бабушка Ганна (Анна), при очередных родах. Дед женился на вдове с дочерью. У меня осталось впечатление, что в детстве у отца и его братьев Ивана, Трофима и Иллариона отношения с мачехой были не вполне. Как-то я по дурости упрекал в чем-то отца, и тот с большой обидой сказал, что я не знаю, что такое по-настоящему строгий отец.

Он рассказал, что вскоре после второй женитьбы дед построил новую хату, и сада возле нее еще не было. А чай пили, заваривая вишневые веточки. Бабушка Горпина (Агриппина) – мачеха отца – послала его наломать веточек в саду у соседа. Но сосед весь день был на улице, отец не смог незаметно подойти к его вишням. Вернулся с поля замерзший дед и попросил чаю. Бабушка демонстративно налила ему в кружку кипятка. Дед удивился, и бабушка ему сказала, что, дескать, Гнат не захотел принести веточек. Дед взял вожжи и выпорол отца так, что тот плашмя лежал, не вставая несколько дней. Когда отец, наверное, не менее чем через 60 лет вспоминал это, мне казалось, что та обида в нем не утихла.

Интересно, что и я подобного не минул, но не с таким итогом. Мне было лет 7, когда я впервые попробовал рыбачить. Старший брат, естественно, был мне нянькой, а 8 лет разницы в возрасте не делали для брата эту службу привлекательной. Поэтому Гена охотно отозвался на мою просьбу сделать удочку. Быстро срезал кленовую ветку, нацепил леску, привязал крючок, грузило и показал, где искать червей. Сам же отправился по своим делам.

До Днепра было не очень далеко, но дело в том, что там с берега рыба не ловилась на такую видную снасть. Поэтому друзья увлекли меня в парк на канаву, в место, где меня за дальностью никто не догадался искать. А на канаве ужасно ловились ерши. Только где-то в двенадцатом часу ночи счастливый, с куканом ершей до земли, я вернулся домой. Сейчас уже и не вспомнишь, что было с братом за мою увольнительную из дома, но кукан с ершами моментально оказался на самой вершине груши, где они и засохли.

Отец привез с фронта трофеи, но почти все они ушли на материалы для строительства дома. В памяти остался ковер метра 3 на 4 (из японского посольства в Берлине) и пустая кобура. Были 2 пистолета, и, наверное, отец бы пострелял из них со мною жаб на болоте, как это он делал с моим старшим братом, но шустрый сводный брат быстро отыскивал те места, где отец прятал пистолеты, и в результате папа выбросил их в выгребную яму уборной. Мне досталась только кобура. Была у отца еще и опасная бритва «Золинген», правил он ее на широком офицерском ремне с латунной прорезной пряжкой.