Необходимо отметить отношение отца к родственникам. У нас много болтают о любви, в том числе к детям, к родителям и близким. К сожалению, в русском языке это понятие слишком универсально, и его применяют там, где оно не применимо. Не применимо, так как имеет альтернативу – не любить.

Это понятие вполне подходит к женщине или другу. Да, я люблю эту женщину, и слово «любовь» здесь точно описывает ситуацию. Что-то случилось, что-то в ней разонравилось, и я уже не люблю. И это понятно, и это точно. Не любишь – и духовной связи уже нет места, она оборвалась.

Но что значит «не любить» отца или мать? Они что – после этого перестают быть родителями? Ты что – свободен от связи с ними только потому, что тебе в них что-то разонравилось? По-моему, у отца в отношениях с родственниками на первом месте было и есть чувство, которое описывается не словом «любовь», а словом «долг».

Нет, конечно, как и все, он о нас – детях – или других близких скажет, что он нас любит. Но я считаю, что на самом деле главное здесь чувство долга, которое освобождает от пустопорожних умствований на тему «любишь – не любишь».

Поэтому у нас в семье были некоторые особенности. Скажем, за всю свою жизнь я лишь один раз был в пионерском лагере (мои дети – ни разу). Хотя думаю, что лагеря полезны и это нормальное провождение времени детьми. Но у нас в семье считалось, что раз наступили каникулы, то я обязан съездить и пожить у дедушки и бабушки. (Мои дети тоже делали это каждое лето, как ни велики были расстояния.)

Не могу сказать, что тогда лично мне это доставляло много радости. Пацаном я был уверен, что самое разумное препровождение времени на каникулах – это быть дома. В полукилометре Днепр, перед ним песчаные кучугуры, рядом огромный деревянный мост через Днепр, построенный за два месяца саперами и пленными в 1944 г. и к тому времени уже не действовавший, но служивший великолепным местом для различных детских забав – от ловли окуней до пряток или прыжков в воду с любой высоты. Своя компания ребят, неистощимых на поиск развлечений и приключений, которые были, что правда, то правда, не всегда благовидными и одобряемыми взрослыми. Уезжать из дома очень не хотелось. Но… отец считал, что с родственниками необходимо общаться.

Когда была еще жива родная мама, то меня отвозили в Златоустовку под Кривым Рогом, к дяде и тете со стороны мамы. Вообще-то там было интересно. Хотя это было чисто степное село, с недостатком водоемов, но зато в войну прямо через него проходила линия фронта, и это бросалось в глаза везде. Ограды дворов, выполненные колючей проволокой, натянутой порой на ржавые винтовочные стволы, кабины сгоревших автомобилей вместо привычной будки уборной, вход в погреб, оформленный артиллерийскими гильзами, в хлеву подвешенные к потолку каски, выполнявшие роль гнезд для голубей. И огромное количество пуль, гильз и целых патронов под ногами, в заросших окопах и траншеях, пулеметных гнездах. Пацану тут было очень интересно.

Потом, когда отец снова женился, мы с Валерой несколько раз ездили к его бабушке, в Гупполовку на границе с Полтавской областью. Эта бабушка жила одиноко, скорее не в селе, а на хуторе из нескольких хат. В то время там даже не было еще электричества. Но зато рядом была маленькая, вся в камышах, кристально-чистая речка. Там я, кстати, и научился плавать, причем самостоятельно, в играх на воде. Здесь было интересно и по другим причинам. Этой бабушке нужна была и помощь в многочисленных сельских работах, и я гордился тем, что делаю настоящее дело, а не играюсь.

Скажем, заготовка топлива. У этой бабушки две комнаты хаты отапливались двумя русскими печками. Углем их не протопишь, а дров на Украине мало. Топились они кизяком. И я его заготавливал.

Делалось это так. После завтрака я брал ведро, набивал его мелкой соломой и бежал на речку. В своем месте солому высыпал, а ведро использовал для ловли вьюнов и другой мелкой рыбешки. К обеду на луг перед речкой пастух подгонял стадо, чтобы хозяйки могли его подоить. Время от времени коровы выгибали хвост и шлепали на траву лепешку. Я был тут как тут, так как нужно было опередить конкурентов, и руками собирал эту лепешку в ведро. Полное ведро тащил к своему месту, к соломе, перемешивал навоз с ней, лепил густые шары и бросал их на траву. Теперь это уже был сырой кизяк. Через пару дней, когда он подсыхал, я на тележке увозил его во двор, где он сох окончательно. Там же я впервые вязал снопы пшеницы, впервые пробовал молотить, резал сахарную свеклу и следил за производством самогона из нее. Но, к сожалению, эта бабушка скоро умерла.

Самой неинтересной была жизнь в Николаевке у родителей отца. Это очень большое и чисто степное село. До прудов очень далеко, да и они были нечищенные, в ил можно было провалиться по пояс.

Сверстников на улице почти не было, бывало откровенно скучно. Правда, дедушка тогда был школьным плотником, и у нас почти постоянно квартировали сельские учителя. Поэтому можно было терпеть, пока прочтешь все их книжки, включая и бабушкины – «Учебник Закона Божьего», изданный до революции, и обрывок какого-то писания на церковнославянском, написанный, как бабушка говорила, «с титлами». Бабушка объясняла, как его читать и что это за буквы.

Обычно папа подгадывал послать меня ко времени поспевания вишен. Дедушка в саду завел, так сказать, монокультуру. Яблоня была одна, зато вишневых деревьев штук 120. Кстати, он почему-то все деревья называл вишнями, а вишню – ягодой. Деревья эти были невысокими, метра 2, не более, но давали по ведру-полтора вишен. Вот мне и приходилось несколько дней их рвать. Никто особо не заставлял, но и лежать-то ведь не будешь, когда видишь, что бабушка взяла скамеечку, ведра и пошла в сад. Вот и приходилось дергать ягоды, проклиная эту голубиную работу, крайне неинтересную для мальчишки. Бабушка вишню сушила и сдавала в коопторг, а мне приходилось еще ведра два везти домой, где под руководством мамы шпилькой выковыривать из них косточки. Правда, в другие сезоны дедушка учил меня и молотить, и косить, но в целом жизнь в Николаевке не вызывала восторга.

Не думаю, что отец надеялся, что я всерьез освою какую-либо сельскую работу или сильно помогу старикам. Но, вероятно, он, может инстинктивно, понимал необходимость связи поколений, пользы ребенку от общения со стариками, с истинной, а не книжной мудростью. И я, кстати, думаю, что моему сыну от общения с моим отцом, а дочери – с матерью, было больше пользы, чем от общения с пионервожатой.

Поскольку воспитывают детей отцы, то следовало бы остановиться и на этом вопросе. В те времена Соломону Соловейчику еще не предоставили союзную трибуну для внедрения в умы родителей поганого яда околопедагогического сюсюканья, благодаря которому последующие поколения все больше и больше становились моральными уродами.

Воспитывали нас отцы так. Взрослые были взрослыми и поступали так, как считали необходимым безотносительно к тому, что об этом думают дети. Желание ребенка учитывалось только тогда, когда оно не противоречило планам взрослого.

Дети вели себя так, как от них требовали взрослые. Если дети вели себя не так, то их поправляли, если требовалось, то и ремнем.

Надо сказать, что у нас были и преимущества перед нынешними детьми – многие из нас жили не в многоэтажных домах, а на земле. С раннего детства мы не только видели, как все сажается и растет, но и сами в этом участвовали. Вокруг нас бегали собаки и кошки не для красоты и престижа, а для охраны дома и ловли мышей и крыс.

Как правило, у нас в поселке у каждого во дворе, хоть они были и маленькие, была и какая-нибудь другая живность. У нас, к примеру, если отец мог купить недорого пшеницы или кукурузы, бывали куры или утки. Уткам я собирал на болоте ряску, а когда мне захотелось кроликов, то отец их купил именно мне. Я обязан был обеспечивать их кормом, а это ведь требовало новых знаний, хотя бы о видах травы. А когда завел голубей, то это уже было только мое – от реконструкции чердака до добычи корма. (Тут, правда, мне было легче – я ездил в село к дедушке, и тот, конечно, не отпускал меня без ведра проса или конопли.)