Всех ждёт обнуление. Это когда думаешь, что деньги есть, а их уже нет. Ни в безнале, ни в реале.

Она утвердила свою независимость, приняв сигарету, и умножила своё состояние королевы броском колена на колено.

Она не желала быть кухонным придатком даже посудомоечной машины.

Она посмотрела в окно клиторно-вызывающе, волна чего-то необдуманного прокатилась по её телу.

Ребёнок в кроватке ворковал, как голубь, и собирался на прогулку.

Посуда стояла смирно и не собиралась бунтовать. Но было как-то тревожно смотреть на неё. Да, чистая стояла вертикально и стройно, была сухой и не скользкой. А вот грязная – вызывала подозрения.

Во-первых, она лежала, нагло раскинувшись, остатки пищи вызывающе приковывали к себе внимание. Было ещё в этом безобразии что-то маргинальное, панибратское. Этот оранжевый жир, капустные пряди, размазанные овощи, бесформенные шматки мяса…

Но хаос как будто сбивался в банды и группы. Три маслины на блюде уже будто организовывали партию центра. Фигурка из варёной моркови явно метила в диктаторы.

Брошенный в раковину кусок студня расплавился и превратился в серую медузу.

Хозяйка вздохнула, надела фартук и начала борьбу с посудным хаосом, чтобы покончить с этими ассоциациями и социальными потугами.

Она взглянула в окно. Начинался снег. Первые хлопья сразу почему-то напомнили мохнатые лапы огромного белого паука. Он обхватывал землю, перебирал лапами всё, что находилось на её поверхности. Он был сыт, но присматривался к будущим жертвам.

Аня, так звали хозяйку, встряхнула головой, чтобы остановить этот навязчивый клип. Но образ паука не покидал сознания. Почему-то вспомнились руки Славика. Их обильная растительность раньше очень привлекала и даже возбуждала её. А теперь стало как-то неприятно и даже обидно. Надо же… Славик и паук… Блокбастер какой-то!

Она вдруг села, обхватила голову руками и, пробормотав: «Так и крыша может съехать!» – стала раскачиваться и подвывать. Потом задумалась.

Подруги ей рассказывали, что такое бывает. Бывает, когда близкий человек становится вдруг чужим и постылым, хотя вроде бы и поводов для этого не давал. Но всё накапливается постепенно. Капельки слёз падают в маленькую ранку, растравляя её, копеечки огорчений образуют банк неприязни.

Вдруг вновь возник больной и навязчивый образ грязной посуды, которую надо революционно домыть, смыть коррупцию, предательство и тупиковость. И ни в коем случае не глядеть в окно, пока его не занесёт снегом.

Так и проходит жизнь. Не радует ни новая моечная машина, ни предстоящая поездка на золотой курорт.

Приняв следующую сигарету, она утвердила свою независимость, а броском колена на колено умножила.

Сбоку горела лампа, и голова женщины, казалось, создавала нимб. Он глухо отпечатывался на стене, которая переливалась отблесками рекламы соседствующего торгового центра.

Но дело было дрянь. Душа её соскочила с орбиты, но не покидала бренного тела, а металась и билась в поисках тихого пристанища. Глаза курящей смотрели в туманную глубину стены, ища тропинку в тихую благодать.

Богу не было всё равно. Бог не хотел читать её душу. Он задумался.

Идёт человек, оглядывается, ищет что-то, задумывается.

– Сюда! – зовёт его трава зелёная. – Я укрою тебя своим зелёным одеялом, дам тебе свободу роста. Ты будешь деревом, а если захочешь – лесом. Птицы будут любить тебя, люди не смогут жить без твоих сокровищ. Они будут создавать песни, будут петь тебе гимны. Облака дадут тебе влагу, родники силу. Ты будешь нести в себе мистическую мощь, и никто тебя не сможет познать до конца.

Идёт человек, колеблется. Хорошо ему в лесу.

Долго он идёт в своей задумчивости и восходит к небу, в белое царство снегов, которые тихо поют свою песню.

Но не слышит человек этой песни. Он видит перед собой звёздное небо. Там, в его глубине, есть другая жизнь. Он хочет познать её. Он хочет быть небом.

Вот так ходит-ходит, а потом понимает свободу своей глупости.

В комнате сидели две женщины и смотрели на мужчину. Он тоже сидел, но, глядя на него, можно было подумать, что идёт дождь. Мужчина сидел смирно, но женщины продолжали смотреть на него. Послышался лёгкий шум. Листва заговорила.

Дождь усилился, стало неуютно и влажно. Стало трудно понимать, то ли дождя стало больше, то ли мужчины меньше. Женщины сидели дружно.

Пахнуло сырым ветром, блеснули мокрые листья. Дышать стало легко. Стукнула форточка. Женщины открыли окно и стали смотреть в него. Дождь кончился. Звёзды качались, как стаи кувшинок и лилий в тёмном озере, когда в него входят купальщицы.

– Хорошо, правда?

– Это какое-то чудо!.. Такая свежесть…

– А где же папа?

– Появится, как только соловей защёлкает.

Приехал Генка в страну Обангличанию. Чувствует: что-то в их языке неправильное установлено. То ли вирус, то ли микроб, то ли спонсор какой не обналиченный завёлся.

Все в этой стране ходят, присматриваются друг к другу, присмотревшись, осторожно спрашивают: «Вы из какой колонны?»

Одни не совсем понимают, отвечают, что из колонии строго режима. Иные, прижав пальцы к губам, шепчут на ухо: «Я из пятой. И вы хотите влиться?» – Нет, – отвечает на всякий случай Генка, – я из партии колумнистов. А ищу я шестую колонку.

Встречаю как-то приятеля на Невском. Весь лоснится, блестит, и блеск этот с него прямо капает. Спрашиваю, в чем дело, отчего сало с него течет. Участвовал, говорит, в конкурсе сального анекдота, первое место взял. И приз, говорит, дали. Какой приз – не говорит, и за какой анекдот – не рассказывает.

Поговорили мы про сальные анекдоты. Всё, говорю, анекдоты сальные тебе не к лицу, у тебя другой профиль. На римский похож. Подумай насчёт профиля.

Прошло время. Опять встречаю этого своего приятеля. Идёт, глаза бегают, под юбку каждой встреченной женщине заглядывают и всю, так сказать, подноготную выявляют.

Спрашиваю, что случилось, какой порок тебя опять настиг?

Судил, говорит, конкурс красоты, так называемый, выявлял прелести красоток, на места ставил и не может теперь остановиться – взгляд ужасно профессиональным стал: тонким, наблюдательным, всё замечает, всё фиксирует на своё видео.

Нет, друг, говорю, так не пойдёт, ибо даже стоять рядом с тобой становится совестно. И вообще какой-то ты чересчур последовательный: то сальные анекдоты, то девки конкурсные. Придумал бы что-нибудь пооригинальней, посолидней.

Расстались мы, потолковав.

Через полгода опять встречаемся. Идёт, руки широко разводит, глаза вытаращенные, каблуками притопывает. Весь жизнерадостный и улыбчивый.

– Вот, – начинает почти без разбега, – конкурс фольклорный организовал, люди собираются, радуются, пляшут, поют хором.

– А что поют-то?

– Да частушки матерные. И так получается хорошо, ладно!

– Ну вообще твоя эротическая чехарда слишком уж, с одной стороны, разнообразна, а с другой стороны, не хватает тебе всё-таки специализации. Выбери что-нибудь одно и работай в этом направлении. Раз уж порок тобой овладел окончательно, то уж иди по этому путеводному тупику дальше.

В следующий раз он мне на глаза сам нагло вылез – видно, что прямо искал встречи, чтобы похвастаться успехами, а может быть, чтобы сделать мне неприятное…

Вот вылезает он на глаза мои нахально и начинает беседу. А свои глаза сам всё куда-то направляет и как будто взвешивает что-то взглядом.

Догадался я, в большой печали, о новом его достижении, о специализации нынешней. Это он всё на груди человеческие, к счастью, пока женские, глядит.