– Откуда же это вы звоните? Писатели-то сейчас тоже всякие пошли… И подразумевается, что откуда-нибудь из Штатов или с Мальдивов… Такое журчание в голосе…. – Да нет никакой загадочности, – ответишь ты, – из Сибири, я в командировке… – А, из Сибири, – и сразу потеря интереса и к тебе, и к рукописи… Подобное, честно сказать, неприятно и обременительно. И ведь, что интересно, в нашей стране это уважение не из корыстных побуждений происходит. Ладно, если лакейское желание тебя обслужить и тебе угодить за границей идет от стремления получить чаевые, но у нас же искреннее бескорыстное угодничество, как тебя встречают и как распахивают пред тобой двери, люди искренне сами тебя превозносят за какие-то завидные для них самих вещи. Порой даже стараешься этого не замечать, чтобы не потерять к людям уважение. Чтобы не прийти вообще к обобщениям о человеческой природе. Когда вырастешь на мыслях о равенстве, о демократии, не этой демократии нуворишей, а демократии идеалистов коммунистов-шестидесятников, когда все должно быть поровну, в малом количестве и поровну, когда, невзирая на твои достижения, твой ум, культуру, обеспеченность, заслуги, твой вклад в жизнь общества, ты не забываешь о равенстве всех перед Богом, когда ты себя с детства строил, проникнувшись в свое время идеями о принципах равенства из хороших советских фильмов, и не давал себе заноситься, и даже на производстве своем теперь в память о былом завел вне производственных отношений сплошной демократизм и отдыхаешь на свойском ироничном отношении к тебе даже грузчиков, когда сам себя так поставил в коллективе, что шутки над собой, своими промахами и слабостями тешат твою душу. Подчиняются в производственном процессе, но иронизируют вне его – сплошной комфорт. Впрочем, не надо гордыни. Не надо уж слишком заноситься и считать, что ты сам никогда не лебезил, не подличал и не угодничал. Не преклонялся перед кем-то в свою очередь. Ведь нет, ведь какому-нибудь заслуженному и любимому тобой писателю, если покопаться в памяти, ведь ты мог поклоняться, ценить его за его талант и за его книги и, затаивая дыхание, звонить ему по телефону с просьбой о помощи, помощи, конечно же, в литературном плане, когда на эту просьбу, отчаявшись от неудач, решился, когда обратиться к любимому писателю, как учителю, ты все же смог, причем, с дрожью в голосе, с робостью и перехватом дыхания, даже не в силах произнести поначалу заготовленных заранее слов, объясняя себе это не заискиванием и страхом перед его властью, высотой, а собственной искренностью, уважением к его величине и восхищением его талантом. Кто знает, может, и тебя, когда ты разыгрываешь из себя богатого, тоже не за деньги, а за твою способность к их заработку и за твою величину почитают. Так что не стоит свысока о людях судить. Пути общественного-бессознательного в человеке неисповедимы. Впрочем, и директором-то я уже не работаю, что ж я вру, я разъезжаю на дорогой машине не по нуждам предприятия и не для произведения впечатления в служебных целях, а просто потому, что уже привычка, не заметная, не бросающаяся в глаза данность. А что до директорства, я давно уже отошел от непосредственных дел, я только свадебный генерал, генеральный директор, так что ко мне можно грузчикам относиться и запанибрата, не я же теперь их наказываю, а давно уже исполнительный директор, он теперь работает, он и подобранные мной люди, а сам я на предприятии редко бываю и в основном припухаю в Москве или в подмосковной деревне, строчу свои опусы, романы, моя проблема по поводу предприятия заключается уже в другом, не в том, чтобы установить правильные отношения с коллективом, добиться подчинения или искоренить нарушения трудовой дисциплины, а в том, чтобы вообще бразды удержать. Ведь самостоятельно работающее предприятие имеет всегда тенденцию стать целиком самостоятельным. И забыть даже, что у него есть не только генеральный директор, появляющийся все реже, но и вообще хозяин, или как сейчас модно это называть: инвестор. В общем, это та тема, о которой, если уж начинать, то надо говорить отдельно. Как говаривал дворовый человек из Тургеневских «Записок охотника»: «Живи, барин, с Богом, в Москве, да только старосту в имении меняй почаще». Легко сказать, меняй. А если директор хорош, а тебе, чтобы поменять его, опять надо напрягаться, искать кандидатуру и передавать дела, учить чему следует. Вот какие у меня теперь проблемы… Кстати, есть еще причины, почему меня не грабят и не разоряют. Я же создаю рабочие места! Вот в чем еще причина. Первая. А вторая – слишком малый доход и много беспокойств, чтобы кто-то еще был заинтересован моим производством. Деньги-то они считать умеют. И еще и поэтому я им неинтересен. В данном случае это мне на руку. Я ведь даже всегда побаивался резких расширений производств, покупки лишних цехов и недвижимости, иногда даже жертвовал вполне выгодными проектами, о чем потом сожалел, а потом, когда прижимали и складывалась опасная ситуация, не сожалел снова. Боже мой, я ведь, повторюсь, не предприниматель. Я производственник. Да и это не является основным занятием в моей жизни… Было время, когда я писал о дружбе, о мужской, юношеской, пылкой, как первая любовь, дружбе. Я исследовал это чувство, как и от чего оно зарождается, как протекает, какие душевные движения происходят, которые потом уже с частым повторением отсутствуют, которые с возрастом вообще проходят, и ты перестаешь их замечать. Но когда это впервые, это так выпукло, это так наглядно, и все эти ощущения, пусть даже и повторяемые в связи с разными объектами, так свежи, сильны, так полны деталей, тонкостей, находок, что с нетерпением спешишь их отобразить. Как к своему сослуживцу, Сашке Королеву, в армии я испытывал просто истинную любовь, к его совершенно на мою не похожей жизни, когда щеки – кровь с молоком, рассуждений о смыслах и причинах нет в принципе, любимец женщин, с жизнью, насыщенной только любовными приключениями, когда в нем все только и создано для этих приключений и похождений, все натурально, непосредственно и естественно, и так, что от испытываемой к нему то ли зависти, то ли нежности, то ли восхищения, я в избытке чувств даже целовал его иногда в его пухлую щеку. Которую он постоянно с отвращением вытирал рукавом или тыльной стороной ладони и отплевывался. А меня отталкивал. Или на практике в Восточной Сибири на реке Лене такая тонкая дружба двух совершенно одинакового воспитания и мыслей юношей, похожих друг на друга. Общность… Потом точно так же исследовал любовь к девушке, к женщине, это вообще бездна, ее не постичь никогда…. А в тридцать лет начал исследовать любовь к Богу, наткнувшись на это чувство через эксперименты с постами и голоданиями, которые привели меня к пониманию совершенно другого образ жизни, которым я тоже надолго увлекся, отречение, смирение, любовь к ближнему, религиозный экстаз. Все было внове, и упоительные ощущения, и чистота жизни, и нравственно и физически правильная жизнь, когда ты чист, как младенец, как будто снова вернулся назад в детство и только начал познавать окружающую действительность и снова мог улавливать малейшие оттенки душевных движений и бытия… Потом я предавал это постигнутое и нажитое шаг за шагом с каждым годом все больше и больше… А о чем пишу, о чем думаю, что исследую я сейчас? Сроки поставки, понижение себестоимости, скидки на транспорт и какой доход… И уже не жалею не только конкурентов, но и подчиненных. Воюю уже и конкурентов топлю, не исповедую уже принцип, что всем надо жить. Нет, уничтожаю, становлюсь жестоким, увольняю, перестал исповедовать игры в сердоболие. В принципе, перестал выполнять данное себе обещание в прошлых главах не увольнять людей. Соглашаюсь уже с увольнениями, соглашаюсь с жестокостями исполнительного директора, с сокращениями зарплат, и борюсь против положенного по закону полного трехмесячного выходного пособия. И все потому, что обуреваем стремлением сохранить предприятие, в котором хоть оставшимся можно будет жить. Даже племянника, которого продвигаю на ответственную должность и который не понимает этого особого, отдельного от рабочих, положения, я ругаю, отчитываю, кричу даже на него за то, что он не может меня поддержать и принимает сторону пролетариата. За то, что все равно испытывает солидарность с ним в их чаяниях и проблемах, связанных со знакомыми ему проблемами зарплаты, с вечным отсутствием денег, которых всегда при любых обстоятельства не хватает, сколько их не будь, и наличие которых напрямую связано все же со мной, собственником, с зарплатой, которую я им плачу, с моими воспитательными приемами, удержаниями и поощрениями. И, в конце концов, остаюсь в одиночестве, даже без явной помощи уже и исполнительного директора. И в одиночестве барахтаюсь, устанавливая экономию, бережливость, дисциплину и воюя за полностью загруженный работой рабочий день. Борюсь на предприятии лишь за выживаемость. И стал понимать уже отчетливо, что с работниками, с нанятыми работниками, как ни крутись, мы все равно по разную сторону баррикад. У нас с ними разные цели… Позволяю себе сердиться, ворчать, быть недовольным, убеждаю себя, что вправе это делать, потому что это мои подчиненные, и это нужно для пользы дела. Хотя мысленно в душе и исповедую все тот же толстовский закон о непротивлении злу. Но сейчас он слишком уже глубоко в душе. На поверхности же один нудный мерзостный характер. Это я вступил в мир глобальной жизни. Стал брюзгливый и раздражительный, много себе позволяя и к этому уже привыкнув. Глобальная «закулиса». В терминологии Петровской «Достаточной общей теории управления» так называемый мировой управленец, «глобальный предиктор». Внеличностная, лишенная обязательности персоналий, предначертывающая путь и осуществляющая его исполнение структура. Анонимная множественность или, наоборот, ограниченность лиц. Гениальный властитель. Он обыграет. Он обязательно обыграет, если играть на его поле. Выход в единственном: не держаться его игр. Не ставить во главу угла деньги. Это единственный способ. Играть на поле своем. Генерал Петров умер. Он был публичен. Единственный, боровшийся против них, кто остался в живых и победил, это был махатма Ганди, его тактика была пассивность, неучастие в их государственных институтах, в их управлении, в выработке законов. И ведь победил! Отвоевал мирным путем через непротивление, через пассивность, через неделание, через неучастие в государственных структурах своей стране независимость, сделал из колонии Британской империи свободную страну. Это зло побеждается только добром. Кризис – это чтобы мы ненавидели друг друга. У них все схвачено, используются человеческие слабости, они на них играют. А чтобы вырваться, надо по-другому: не относиться к жизни серьезно. Тут, в этом пространстве, мы всегда поймем друг друга. Тут мы не можем проиграть, и тут им нас взять нечем. Они здесь пасуют, в мире простых человеческих ценностей. В мире любви, дружбы, охоты, туризма и рыбной ловли, в мире палаточных лагерей, путешествий на велосипеде, веры в Бога, в мире таинств печатного книжного слова, загадок звуков стихий и музыки, таинств природы, таинств рождения детей. Их поле – деньги, наше поле – нищета. И тут мы никому не нужны, не опасны и фантастически свободны. Наша страна удивительна, мы всегда осваивали чужие социальные модели и приспосабливали их под себя. Те же Рюрики, которых славяне, как бы, позвали на царствование… Надо же, просто смех: «придите и владейте нами», а то мы, дескать, деремся меж собой и мирно жить друг с другом не можем. И пришли и владели, а мы еще веков пять дрались меж собой уже под предводительством Рюриковичей. Даже если права «Концепция общественной безопасности», и нами все века управляли и всегда нам все навязывали извне, внедряли, насаждали, то все равно, все эти новые навязанные формы жизни нами всегда были приспосабливаемы к себе. И христианство, которое было внедрено через кровь и силой, вместо опять же, как бы, плохого язычества, наш народ переварил и превратил, мало того, что в нечто впитавшее язычество, но и в такую аскезу, что посчитал себя даже третьим Римом, и сейчас христианское православие с его постами и ритуалами у нас впереди планеты всей. Потом введение разных западных забав, с их ассамблеями, танцами, стрижкой бород и атеистическим искусством, которое наши отечественные писатели 19 века переплавили в некую даже духовность и придали атеистическому искусству божественную основу. У нас всегда так. Даже коммунистическую идею социализма именно в нашей стране, в отличие от других соцстран с их практическими социалистическими ценностями, мы умудрились превратить в нечто богоравное и святое, что и фанатично исповедовали очень долгое время. И даже когда нам какую-нибудь войну подбрасывают, то и ту мы сразу превращаем в отечественную, в войну за Русь святую. Ну, иначе мы не можем. Кто знает, может быть, и рыночную экономику, мы так же освоим и пройдем. Вспомнить только, после революции 17 года тоже лет десять-двадцать мы сходили с ума по свободе, таща с Запада все самое отвязное, вместе с половой разнузданностью и бесцеремонностью, а потом ничего, опять пришли в норму, упорядочили, что даже атеистический кодекс строителя коммунизма сформировали на основе десяти христианских заповедей, а за легкомыслие разводов коммунистов могли и из партии исключить. Может быть, и эту эпоху мы пройдем и приспособим к себе, и глобальный предиктор опять на нас обломается, и опять мы ему зададим задачу, поскольку, если верить той же «Концепции», он нас уже много сотен лет достать не может, все никак не получается полностью прибрать к рукам и до конца победить. Только бы побыстрее, что ли, а то, честное слово, просто уже скучно стало в этом их буржуйском и становящемся все более тоталитарном и централизованном, одноликом, компьютерно-конвейерном мире. Хотелось бы опять какими-нибудь человеческими страстями пожить… note 2 Первый свой «отчет» о предпринимательской деятельности «Записки мелкого предпринимателя» автор напечатал ни много ни мало в 1996 году, имея за плечами уже пятилетний опыт. Так что название главы «двадцать лет» одной этой временной характеристикой уже говорит о достижении. Но сейчас Юра счастлив ожиданием: он берет листы и предвкушает, как вечером будет изучать анкеты: к каждой приклеена маленькая фотография, а в анкете все данные: от даты рождения до профессии и семейного положения… Он будет читать медленно, курить, пить чай, будет подолгу, рассматривать фото каждой женщины, а потом наметит одну, двух или трех, более или менее подходящих, незамужних, конечно, потому что Юра хочет жениться, а точнее, поджениться немного регистрироваться он боится и к романам с замужними относится отрицательно – хлопотно, из-за мужа опасно, да и вообще ни к чему, — и будет ждать первого занятия. В общем-то, он готов начать жить вместе с любой: кухонная плита его просто задавила, как… А еще холодильник мыть. И пусть, в конце концов, и ноги не длинные, и глаза не светлые… Лишь бы встречал его по вечерам запах горячей еды и в постели женское да мягкое, а не … Он вошел в аудиторию, где Семен Семыныч учил теории. У них было так заведено: Светлана распределяет слушателей по группам, а каждый инструктор уже сам знакомится со своими учениками и назначает им время. |
