– Да я разве спорю. Вам же со стороны виднее. Сколько себя помню, без веселья это прозвище никогда не оставалось.
И надо сказать, что это на самом деле так. Подобный русский юмор, эта прилично-фривольная, лучше сказать, легко фривольная, на грани приличия, тема, уместна в любом разговоре, любой степени светскости и простонародности. Она демократична и универсальна и объединяет любой коллектив. Развивается она между нашими соотечественниками всегда осторожно, тонко и подчеркивает как бы вечную насмешливость русских по отношению к михельсонам, этакая шутка, хлебом не корми, для легкого трепа, и символизирующая, надо понимать, на уровне коллективного бессознательного неувядаемое отторжение русского менталитета от их, «михельсоновского», впрочем, вполне соседствующего на практическом, жизненном, уровне с полным приятием этого чуждого, осмеянного менталитета потом. Скажем, та же Нинка, когда рассталась со мной и сделала наконец себе хорошую партию, стала называться мадам Гильдешман. У меня нет абсолютно никаких моральных прав ее в чем-то упрекать, при ее сильной ответственности за будущность Ксеньки это вообще неуместно, я просто говорю об этом как о данности. А Петька, в эпоху поздней перестройки, когда наконец перестал считать дарованную коммерческую свободу очередным нэпом, оттепелью, очередной ловушкой властей и КГБ, и потихоньку начал со своими деньгами вылезать из подполья, то первое, что сделал, это объединился с единственным в их борцовскую богатырскую среду затесавшимся, тоже спортсменом, тоже борцом, но к которому они всегда относились настороженно, михельсоном и создал с ним при их клубе на стадионе ночное кафе под названием «У Рубена». То есть я хочу сказать, на жизненном уровне, или, там, бессознательном, подсознательном, они были оба одинаковыми простыми русскими живыми людьми. Только вот распоряжались этим каждый по-своему.
Поэтому, посмеявшись некоторое время над одним и тем же, через минуту они занимали место уже опять по разную сторону баррикад.
– А скажите, Петя, – отливала Нинка очередную пулю. – А что вы любите, кроме пива?
– Жену, – улыбался Петруччо.
– Это понятно, – говорила она. – А еще?
– Охоту.
– Охоту?
– Да.
– Ну, это мне Михеев говорил. И не жалко вам птичек стрелять? Я всегда к охоте относилась с содроганием. Лишить жизни живое существо…
– Но ведь мясо вы едите. Какую-нибудь куропаточку под соусом разве откажитесь?..
– Да, да, тут вы правы, я всегда жалела о нашей хищной природе, и иной раз подумаешь, что творю… Ну а еще, скажите, кроме жены и охоты, что вы любите?
– Ты все ведешь к тому, чтобы о «литературе» поговорить? – не выдерживал я. – Ну, так и начинай, чего ходить вокруг да около, все равно нам придется это терпеть… Петруччо, она хочет спросить, любишь ли ты литературу, только стесняется…
– Да я хочу спросить вас, любите ли вы, Петя, читать?
– Да, любит он, – отвечал сам же я и за Петьку, – Вот, он недавно Астафьевскую «Царь-рыбу» прочел…
– Ты так говоришь, как будто это первая книга, прочитанная им в жизни.
– Это и недалеко от правды. Ему ведь трудно по складам читать. У него всего два высших образования.
– Петя, чего он ерничает?– спрашивала Нинка.
– Да это он, наверное, просто не может мне простить своего любимого героя.
– Какого героя?
– Из «Царь-рыбы». Мы уже говорили с ним.
– А, вот почему «Царь-рыба». Очень интересно, а что за герой?
– Да есть там один… Интеллигентный бродяга, в одиночку по тайге шастает. Михельсону не нравится, что его с отрицательной точки зрения изобразили.
– Конечно, не нравится, – подтверждал я, вспоминая наш с ним разговор. – Потому что притянуто. Отрицательным можно сделать любой персонаж. Даже Заратустру.
– Тем более, что это, кажется, затрагивает твой образ жизни, – не без удовлетворения удачно вворачивала Нинка.
– Тем, что образорванный человек выработал в себе навыки выживать в глухой тайге и в одиночестве, получая от своих сил, так сказать, самолюбивое, «сверхчеловеческое» удовольствие, и стремится туда, в тайгу, он никому не сделал зла, – воодушевлялся я. – А вот почему он стремится в одиночество и в дикую тайгу, ведь не в городские каменные трущобы алкашей, не в кабак на теплом морском берегу, а в дикую природу, это Астафьевым оставлено без внимания.
– Да ты просто завидуешь, что хорошую книгу без тебя написали, – говорил Петька и попадал, как всегда, в точку.
– Это ты хорошо придумал. Тут, надо признаться, один ноль, – соглашался я.
И хотя эта фраза во многом, а точнее сказать, в своей запальчивой части, выдавала Петькину неуверенность в себе и ребяческое дилетантство, все-таки, хотя он и старался иметь на все свое самобытное оригинальное мнение, и иногда очень точное и верное, литература не была его сферой, где бы он чувствовал себя просто, он читал все же мало и не мог особенно хорошо в этой области ориентироваться. Хотя, я уверен, «Царь-рыба» ему на самом деле искренне художественно полюбилась, он ее прочел запоем, все журналы «Роман-газеты», все, какие были, номера, и она легла ему на душу, особенно, я думаю, теми ее местами, где Астафьев, скажем, описывает, как рубили осенью на зиму и солили в бочках, поставленных в сенях, в трудные годы выживания люда нашего капусту, как это подробно в книге было описано, как вкусно и… эпохально. Я до сих пор помню свои ощущения, какие испытывал, когда читал. «И никто не знал никаких теперешних авитаминозов». И для Петьки, мне кажется, это еще и было близко лично, как для всякого человека с любовью относящегося к своей молодости, к эпизодам из своего милого детского прошлого, оттуда. И пусть я склонен считать, что он воспринял это ограниченно, именно так, как я сказал, не особенно разбираясь в деталях, все же его замечание, что мне просто завидно, что это не я написал, было совсем не лишено смысла. По отношению к любой хорошей вещи всегда так.
– Один ноль. Тут я ничего не могу возразить. Но, тем не менее, говорим-то мы сейчас о другом, о том бродяге.
– Все равно классный писатель, – не унимался Петруччо.
– Да, я тебя понял. Я уже согласился… Кончится тем, что ты начнешь громить всех нас, графоманов.
– А скажите, Петр, – профессионально и умело уводили Нинка разговор от острых моментов. – Что вы еще читаете?
– Горького он читает, – вяло продолжал еще задирать я.
– Горького? – переспрашивала Нинка.
– Да, читаю Горького, – отвечал Петруччо.
– У него дома полное собрание сочинений Горького стоит. Я сам видел. Он его в букинисте купил.
– Вам нравится Максим Горький?
– Да, а что?
– Ты еще скажи, что Челкаш – это не твой любимый герой, и станешь для него врагом номер один. Так ведь, Петруччо?
– Я, признаться, Горького со времен школы не читала.
– А вот он читает. А Челкаша помнишь?
– Смутно. Никогда не любила Горького. А что вы еще читаете?
– Больше ничего он не читает. Только Астафьева и Горького.
– А поэзию?
– Ты хочешь спросить, любит ли он Пастернака или Ахматову? Я думаю, не любит.
– Может быть, газеты?
– «Читатели газет, глотатели пустот…», – отвечал Петька и я, очень довольный, заходился хохотом.
– Дождалась?.. Петька не так прост, как кажется на первый взгляд. Не надо делать из него идиота. А то после Цветаевой он начнет еще Шопенгауэра цитировать.
– Я совсем никого из него не делаю.
– А ты, Петруччио, действительно, что ли, Цветаеву читал?– интересовался я.
– Да нет, – смущенно улыбался он. – Это я по телевизору слышал. Какая-то про нее передача была, и я запомнил.
И продолжал смущаться. И смущался, как всегда, искренне, почти по-детски, и в смущенни своем, как всегда, был улыбчив и очень мил.
