Источник: Ballard J.G. Say goodbye to the wind. 1970

Сегодня ровно в полночь я опять услышал музыку, раздававшуюся в заброшенном ночном клубе, затерянном среди дюн Западной Лагуны. Эти хриплые завывания вот уже несколько ночей не давали мне спать в вилле, расположенной над самым пляжем. Поскольку это опять случилось, не оставалось ничего другого, как спуститься с балкона на теплый песок и направиться вдоль берега в сторону, откуда доносились звуки. В темноте я то и дело натыкался на клошаров, сидевших возле воды и слушавших долетавшую до них музыку, записанную на термической ленте. Луч моего фонарика то и дело освещал валявшиеся под ногами битые бутылки и использованные шприцы. Бродяги, одетые в мертвые пестрые одежды и походившие в тусклом свете на поблекших клоунов, словно ожидали чего‑то.

Ночной клуб был покинут хозяевами еще прошлым летом, и сейчас белые стены здания едва возвышались над песчаными волнами окружавших его дюн. Потемневшие буквы неоновой вывески слабо освещали площадку бара под открытым небом. Музыка звучала со сцены, на которой был установлен проигрыватель. Это был фокстрот, мелодия, забытая много лет назад. Среди утопавших в песке столиков скользила женщина с коралловыми волосами. Она негромко напевала, вторя мелодии проигрывателя и подчеркивая ритмы давно забытой музыкальной темы движениями рук, унизанных драгоценностями. Ее опущенные глаза, весь ее мечтательный облик — облик задумавшегося ребенка — заставил меня предположить, что это сомнамбула. Вероятно, она пришла сюда из какого‑то частного отеля; их причудливые строения растянулись длинной цепочкой вдоль берега.

Рядом со мной, возле стойки покинутого бара, из темноты возник один из клошаров. Его мертвая одежда свисала с мускулистого тела, словно лохмотья кожуры с какого‑то подгнившего фрукта. Маслянистый свет, падавший на волосатую грудь, то и дело вспыхивал угольками в глазах человека, явно оглушенного наркотиком, и моментами придавал его внешности облик спокойной ясности. Когда танцевавшая в одиночку женщина в черной ночной рубашке приблизилась к нам, он шагнул вперед и схватил ее за руку. Они закружились вдвоем, и ее рука с драгоценными браслетами небрежно лежала на покрытом шрамами плече бродяги. Едва пластинка закончилась, как она с ничего не выражающим лицом отодвинулась от случайного партнера и гибким движением устремилась в темноту между столиками.

Кем была моя восхитительная соседка, что позволяло ей передвигаться в темноте с уверенностью сомнамбулы и танцевать каждый вечер с клошарами в пустынном ночном клубе?

Когда на следующее утро я проходил улицами Пурпурных Песков, я невольно присматривался к расположившимся вдоль берега виллам в надежде увидеть ночную незнакомку. Но здешний пляж посещают только поздно просыпающиеся лежебоки, в это время продолжавшие дремать под задернутыми пологами.

Сезон в Пурпурных Песках был в разгаре. Толпы туристов заполняли террасы кафе и лавчонки с сувенирами, где продавались поющие цветы и звуковые скульптуры. Через пару недель, проведенных в сплошной череде курортных фестивалей, посвященных чему угодно — от беззвучной музыки до эротической кухни — почти все туристы старались незаметно избавиться от своих приобретений, выкидывал их из окошек автомобилей, устремлявшихся к безопасным улицам Алого Пляжа. Поэтому поющие цветы и скульптуры то и дело попадались мне на глаза среди небольших песчаных барханов, обрамлявших Пурпурные Пески. Можно было подумать, что они принадлежали к необычной флоре острова, окруженного странными звуками.

Сравнительно недавно, года два назад, я открыл лавочку под названием «Излишества из Газы», где предлагал предметы из модного биотекстиля. Когда около одиннадцати часов я приблизился к аркаде, находящейся вблизи от Прибрежной Аллеи, перед витриной уже собралась небольшая толпа. Прохожих словно зачаровали рисунки Оп Арт, раскрывавшиеся на глазах, в то время, как выставленные на витрине платья то сворачивались, то изгибались под лучами утреннего солнца. Мой коллега Георг Конт, щеголявший самым модным глазным чехольчиком над левым глазом, выкладывал на витрину пляжное платье цвета электрик. Исключительно капризная ткань платья цеплялась за него, словно вдова — невротичка за подвернувшегося под руку одинокого мужчину. Георг даже был вынужден схватить платье за запястье, чтобы насильно напялить его на вешалку. После этого ему пришлось быстро отскочить в сторону, прежде чем платье снова смогло ухватиться за него. Рассерженная одежда принялась хлестать рукавами по воздуху, и ее ткань запульсировала, словно пылающее солнце.

Оказавшись в лавке, я понял, что предстоящий день окажется для нас одним из самых трудных. Обычно, когда я входил в помещением видел платья, мурлыкающие на своих вешалках, словно размякшие от жары пенсионерки в древесном зоопарке. Сегодня что‑то явно вывело платья из себя. Ряды самой модной одежды буквально бурлил и, их расцветка выглядела мертвенно- бледной и совершенно негармоничной. Когда ткани соприкасались, они мгновенно отскакивали в разные стороны, словно столкнувшиеся резиновые мячики. Пляжная одежда была охвачена таким же возбуждением. Платки и купальники вспыхивали рисунками, на которые было неприятно смотреть; они выглядели так, словно были выхвачены с какой‑то безумной выставки кинетического искусства.

Воздев к небу руки жестом, олицетворявшим героическое отчаяние, Георг Конт направился в мою сторону. Его костюм из светлой чесучи сверкал, словно желтушная радуга. Даже моя лиловая рубашка утратила свое обычное хладнокровие. Она растягивалась все сильнее и сильнее, и ее швы начинали расползаться.

— Что происходит, Георг? Из‑за чего весь этот базар?

— Мсье Самсон, я умываю руки. Ну и мерзкий же характер у этой одежды! С ней невозможно работать.

Он с отвращением посмотрел на свой покрывшийся пятнами рукав и попытался стряхнуть с него блеклые краски тонкой рукой с наманикюренными пальцами. Взбудораженный нервной обстановкой, его костюм беспорядочно пульсировал, то съеживаясь, то расправляясь. Его ткань вибрировала на груди у Георга, словно под нею билось больное сердце. Не в силах сдерживать раздражение, мой помощник схватил первое подвернувшееся под руку платье и гневно встряхнул его.

— Тихо! — рявкнул он, словно дирижер, пытающийся навести порядок среди непослушных оркестрантов. — Здесь что, приличный магазин, или какой‑то дьявольский зоопарк?

На протяжении двух последних лет, когда Георг работал у меня, он всегда обращался с костюмами и платьями, как с нервными членами артистической труппы. С самыми дорогими и самыми чувствительными тканями с невероятно длинной родословной он держался с обаянием и изяществом, вполне годившимися и при обхождении с какой‑нибудь капризной герцогиней. На противоположной стороне лавки размещались вешалки с пляжной одеждой с ярко пылающими рисунками в стиле поп-арт. Он всегда обращался с ними с отеческой непринужденностью, словно с несовершеннолетними красотками из числа тех, что то и дело случайно заглядывали в лавку.

Я частенько думал, не считал ли Георг эти платья и костюмы более живыми, чем наших покупателей? Я подозревал, что он уже давно видел в посетителях живые чековые книжки, существующие только для того, чтобы питать и развлекать эти утонченные создания, которые он скрепя сердце напяливал на них. Когда какая‑нибудь беззаботная или слишком развязная посетительница неосторожно примеривала не свой размер, или, хуже того, вообще не имела при себе размеров по Дитриху, то она рисковала натолкнуться на весьма резкие комментарии с его стороны. Он выставлял ее из лавки вежливо, но очень решительно, рекомендуя отправиться в один из магазинов парка аттракционов, торговавших инертной одеждой. Разумеется, это был весьма оскорбительный совет, поскольку инертную одежду уже давно никто не носил, за исключением отдельных эксцентричных типов или бродяг. Правда, оставалась еще такая широко распространенная инертная одежда, как саван, хотя наиболее щепетильные особы скорее предпочли бы умереть, чем показаться на людях в подобном одеянии. (Впрочем, зловещее зрелище странной могильной флоры, пробивающейся сквозь камни развороченных склепов, — кошмарные коллекции какого-нибудь Кванта или потустороннего Диора, — очень скоро положило конец любому использованию биотекстиля в похоронном деле. В конце концов, прочно утвердился следующий принцип: нагим ты приходишь в этот мир, нагим и уходишь.)