- В общем - полезные?

- Да. Ты верно сформулировал.

- Ну а как же основное предназначение наложника? Не уверен, что смогу предугадать, кто угодит мудрейшему султану.

- Все ты уверен. Сам в себе сомневаешься? Не приметил, что великий султан с некоторого времени все свои ночи да и дни, между прочим, проводит только с тобой?

Азиз качает головой и немного виновато улыбается:

- Все никак поверить не смею.

- А ты посмей. Разрешаю.

* провинившихся наложниц зашивали в мешок (иногда в соседстве с дикими зверями или змеями, но это за серьезные преступления) и скидывали по специальному желобу в воду. Еще вариант – евнух отвозил на лодке на глубину и сбрасывал несчастных.

** если верить интернетам, в исламе есть некие ограничения на позы – вроде бы по-собачьи не правильно. Твердой уверенности в этом факте нет, но в фик вставила)

***

Сегодня Азиз выглядит несколько озабоченным. Он молчит и во время завтрака, и в то время, что я работаю с записками, но все кидает на меня задумчивые взгляды, а потом все-таки не выдерживает.

- Недавно я узнал, что великий визирь утоп в собственной купальне. Мне казалось, он довольно приятный человек? Или я что-то неверно понял?

- Мы редко говорили о визире… - я задумчиво касаюсь пальцами губ и с интересом рассматриваю замершего Азиза – раньше он не проявлял и малейшей заинтересованности в политике.

- Я простой воин и многого не понимаю, - рассудительно произносит Азиз, - когда ты с Сирханом обсуждаешь государственные дела, не очень прислушиваюсь. Наверное, не мое дело…

- Нет, нет. Мне приятно, что ты обратил на это внимание, я с удовольствием расскажу, почему нас постигло такое несчастье. Видишь ли, Халил Чайрандыл был жаден сверх меры. Он пользовался каждой возможностью для побора, даже во время инспекции рынков ему несли подношения, и он закрывал глаза на плохой товар, а на верфи спускал с рук затягивание сроков. Я намекал ему, и не раз, что прекрасно осведомлен о его поведении, но визирь отчего-то полагал, что я не решусь сместить его раньше срока.* В этом он был, несомненно, прав – многие видные горожане были бы недовольны таким решением: очень уж удобно иметь с таким визирем дело. А вот со смертью никто не станет спорить.

- Понятно. И что теперь – нужен новый хранитель печати?

- У меня уже есть один человек на примете. Визири полагают, что я возвышу одного из них, но я планирую вывести на сцену новое лицо. Завтра он по моему приказу прибудет во дворец. Это человек из моего детства. Мы не виделись несколько лет, он вынужден был покинуть город, но регулярно переписывались. Я в нем уверен. Надеюсь, он и тебе придется по сердцу.

Азиз щурится с подозрением. Оглядывает меня, и только один вопрос слетает с его губ:

- По сердцу? И мне?.. Ты был с ним близок, как со мной?

- Нет! Какой шайтан нашептал тебе подобную мерзость? Он мне как брат. Дорог и люб, но совсем не как ты. Для ревности нет причины. Какой же ты, Азиз! Чуть что – сверкаешь глазами и кривишь губы.

- Прости, - повинился Азиз, - сердце печет, как помыслю, что вытворял ты ночами с другими, пока не было меня.

- Азиз, радость моей души, каким же безумным ревнивцем надо быть, чтобы не заметить, что твой султан не интересовался мужчинами до твоего появления! Да, я создал сераль, но, чтобы ты знал, не успел никого попробовать, а потом стало нельзя.

- Нельзя? – от моих слов глаза воина загораются радостью и он, чтобы продлить миг удовольствия, якобы удивляется этому «нельзя». - Кто же смеет запрещать великому правителю?

- Ты и запрещаешь, недостойный! Ишь, еще смеется! – я притворно гневаюсь, Азиз столь же притворно кается и целует как бы в искупление.

А на следующий день приезжает Танзиль. Я радостно раскрываю ему свои объятия, Азиз темнеет лицом – мой друг высок и широкоплеч. Если поставить их рядом с Азизом, по фигуре - не отличишь. Только лицо Танзиля не уродуют шрамы, оно весьма мужественно и, вместе с тем, непостижимым образом миловидно. При нем глаза женщин всегда мечтательно туманятся, а движения становятся плавно-соблазнительными, но сам я никогда не глядел на него со страстью, хотя и не мог отрицать: все при нем – и красота, и стать, и горячий, проникающий в саму душу, взор.

Я откровенно любуюсь другом, забыв обо всем – так давно не видел. Рад до одури. Соскучился. Но вскоре понимаю некоторую неправильность происходящего: Азиз затихает, его почти не слышно, ни одно неловкое движение не выдает присутствия. Еще немного беседую с Танзилем, а потом веду его в свои личные покои. Шагов за спиной не слышно – Азиз приотстал на одном из поворотов. Я мог бы сделать вид, что не заметил, мог бы чуть позже послать за ревнивцем стражника, но вместо этого извиняюсь перед Танзилем и спешу вылавливать своего воина.

- Отчего я все время за тобой бегаю? – даже и не пытаюсь скрыть раздражение. - Мне неловко перед давним другом, что он подумает, будто бы мой фаворит со мной против воли? Ты ведешь себя как юнец, едва вступивший в пору взросления! Чуть не по нраву – сбегаешь!

Азиз молчит, опустив голову, я не вижу выражения его лица и это начинает здорово нервировать, но вот он распрямляется, глаза глядят спокойно и смело, ни капли злого раздражения.

- Показалось – мешаю. Зачем я сейчас тебе?

- Чтобы был. Просто посиди рядом. Ты же сидишь, когда я разговариваю с Сирханом? Тоже скучаешь, но сидишь.

И Азиз сидит рядом. Танзиль косится на него с насмешкой и не упускает возможности поддеть – я знаю, друг не терпит «вывертов», как он это называет, и потому Азиз у него теперь записан в дурачки. Но воин лишь невозмутимо глядит в ответ, игнорируя выпады, я не вмешиваюсь – думаю, что на подобное противостояние лучше смотреть со стороны, вовлеченность же грозит мне обидой одного из «противников». Поэтому я тщательно слежу за языком, чтобы ни один, ни другой не заподозрили меня в том, что я кого-то из них поддерживаю или, упаси небо, потешаюсь над кем-то. И за что мне это наказание? Впрочем, в жизни не бывает ничего слишком простого.

Танзиль явно раздосадован моим нейтралитетом. И, очевидно, не понимает статуса Азиза. В своих письмах я о нем не упоминал. Это слишком интимно, чтобы доверить бумаге и гонцу.

- Танзиль, ты уже очень подробно пересказал Азизу, как мы в детстве дразнили стражников… кстати, теперь мне это уже не кажется великолепным развлечением… Может быть, перейдем к тому, зачем я тебя вызвал?

- Так зачем же? – Танзиль небрежно закидывает в рот виноградинку, но за тщательно удерживаемой маской сквозит напряжение.

- Наш город постигла великая трагедия – от несчастного случая скончался хранитель печати султана, достойнейший из достойных. Назначение я уже подписал. Поздравляю, тебя, Танзиль, теперь ты - новый великий визирь.

- Я? Нет, нет! Сулейман, ты что? Я столько лет не был в городе, как я смогу?.. – Танзиль приходит в неподдельный ужас, я весело смеюсь:

- Так тебе и надо! Бросил меня тут одного. Пришло время расплаты. Кое-кому придется поработать.

- Сулейман, но отчего я-то? Вот, например, у тебя такой прекрасный воин, он наверняка справится лучше меня! – Танзиль в отчаянье тычет пальцем в Азиза, тот вежливо скалится:

- Я всего лишь стражник. Даже читаю с трудом, где уж мне толковую записку составить!**

- Хорошо, но неужели среди вельмож не нашелся достойный? – снова вопрошает Танзиль. - Сулейман, великие визири зачастую весьма печально заканчивают свой жизненный путь! Зависть и страх влекут наговоры и доносы, я не хочу умирать со шнурком на горле!