— Воды! Воды! — закричал на испуганных баб дед Лаврен.
Она жадно напилась. Потом закрыла лицо руками и долго сидела неподвижно, прислонившись к сосне. Сначала в голове ее была какая-то звенящая и болезненная пустота, не было ни одной мысли. Потом она почувствовала огромную усталость, физическую и душевную, безразличие ко всему окружающему и подумала: «Вот она и кончилась, молодость».
И сразу же воспоминания, думы, давние мечты вихрем закружились в голове.
Да, была молодость, веселая, счастливая, была радость первой и единственной любви, боль разлуки, ревность, муки, неожиданное его появление, единственный бурный разговор в памятную грозовую ночь, новые муки на целый год. Все это было, и все это имело право называться молодостью. И было в последнее время еще одно, самое дорогое, — надежда. Она ее отгоняла, сердилась, но надежда не покидала ее, ласково заглядывала в глаза и шептала: «Жди, жди… Он еще придет…»
И если бы он пришел, как в ту ночь, она, возможно, все простила бы ему. Возможно… Но он не пришел…
Около повозки, склонившись над Николаем, стояла Татьяна. Алена вдруг позавидовала ей. Пусть бы и она была его сестрой! Тогда все было бы так просто и ясно и не было этих мук. Ну, было бы жаль его, безногого, но все равно Он остался бы для нее любимым братом. «А так… Что так?.. А так… вдруг он станет чужим, далеким, ненужным?..»
Она стиснула ладонями виски и застонала от боли. Но через минуту подняла голову, и в ее глазах засветился какой-то чудесный огонь.
Она снова почувствовала себя молодой.
«Чужой? Почему чужой? Почему далекий? — сурово спросила она у самой себя. — Нет! Теперь он снова родной, близкий… Теперь он мой, только мой. Теперь я сама пойду к нему. Как это он сказал? Нельзя жить без головы, а без ног жить можно. Да, мы будем жить, родной мой, любимый, будем…»
VI
Бригада несла тяжелые потери, отступая под натиском превосходящих сил противника. Обстановка усложнялась с каждым днем. Кое-кто уже начал поговаривать о распылении на отдельные отряды и группы, чтобы спрятаться в лесах. Но это означало отказаться от организованного сопротивления карателям. Штаб соединения не пошел на это и, изменив первоначальный план, дал приказ переправиться через Днепр и идти в глубь больших лесов, заманивая туда картелей.
Чтобы облегчить переправу, навстречу «днепровцам» был послан партизанский отряд Сивака, который подготовил все необходимое — построил паром, стянул лодки. В течение одной ночи бригада должна была исчезнуть из-под носа фон-Адлера, показав ему кукиш, как шутил Приборный. Но фон-Адлер тоже не дремал. С помощью разведки он разгадал этот маневр. Дав возможность отрядам бригады подтянуться к переправе, он неожиданно нанес удар по Сиваку, разгромил его небольшой отряд и занял противоположный берег.
Бригада была окружена и прижата к реке.
Завязались жестокие бои.
Партизаны занимали двухкилометровую полосу вдоль Днепра. К счастью, участок этот был сильно пересеченный, лесистый, что значительно облегчало оборону и усложняло задачу карателей.
Бои развивались с нарастающим напряжением. В первые дни гитлеровцы кидались в шальные атаки по пять-шесть раз в день, но каждый раз позорно откатывались назад, оставляя сотни убитых. Как только наступала ночь, оружие и боеприпасы убитых немцев переходили к партизанам — их собирали смельчаки-пластуны.
Третий день фон-Адлер обстреливал партизан из артиллерийских орудий и бомбил с самолетов.
А под вечер немцы через рупоры предложили партизанам сдаваться и за это обещали всем сохранить жизнь. Им ответил через берестяный рупор Петро Майборода. Он наговорил столько «горячих пожеланий» фон-Адлеру и Гитлеру, что немцы сразу же прекратили свою пропаганду и начали стрельбу, чтобы заглушить его слова.
В последующие дни фон-Адлер снова атаковал партизан с упрямством сумасшедшего, не обращая внимания на огромные потери в частях. Артиллерия непрерывно обстреливала берег, скашивая деревья и кусты. Казалось, что после такого огня на этом небольшом участке не должно было остаться ни одной живой души. Но как только эсэсовцы поднимались в атаку и приближались к партизанским окопам, их встречал смертоносный ливень пуль, мин, гранат и снарядов. Фон-Адлер шалел от злости. Наконец он прекратил атаки — слишком дорого они стоили. Новый план его состоял в том, чтобы продолжительной блокадой и ежедневным обстрелом обессилить партизан. Возможно, — взять их голодом. Он хорошо знал, что, отступая, партизаны не захватили почти никаких продовольственных запасов.
И это было так на самом деле. Того, что случайно оказалось на обозных подводах, едва хватило на два дня. На четвертый день блокады Лесницкий и Приборный дали приказ убивать лошадей и кормить людей кониной.
От одного мяса, порой недоваренного, порой порченого, так как на дворе было жарко, и от недоброкачественной воды многие заболели. Партизаны начали проситься идти на прорыв.
— Лучше помереть, но с музыкой, чем сидеть в этой ловушке и есть гнилую конину, — ворчали они.
Но командир и комиссар бригады понимали, что идти на прорыв, не разведав обстановки и сил врага, без поддержки, означало — вести полторы тысячи человек на верную смерть. Да и штаб соединения по радио приказал держаться до прихода отрядов, которые шли на выручку «днепровцам» с двух сторон и которые должны были оттянуть главные силы карателей.
Лесницкий день и ночь ходил из отряда в отряд, из взвода в взвод и неутомимо говорил с людьми, подбадривал их:
— Ничего, товарищи! Сталинградцы держались на голой и более узкой полосе. А у нас — лес и такая ширина! Выстоим! Москва знает о нашем положении и поможет нам. Вот и сегодня получили радиограмму: «Держитесь, сделаем все необходимое». И, безусловно, сделают. Там слова на ветер не бросают.
Ходил он по лагерю не один, а вместе с Карпом Маевским и маленьким Витей, который, в отсутствие Татьяны, ни на шаг не отходил от деда, чувствуя в нем заботливого и надежного защитника. И, правда, мальчику было не плохо р ними. Он не голодал, как голодали остальные дети, — а их было в лагере человек десять. В передовых окопах у кого-нибудь из партизан всегда находилась для него или галета, или плитка шоколада, или кусочек сахара — то, что добывалось ночью из ранцев убитых немцев.
В первый день блокады Карп Маевский как-то случайно остался посыльным при комиссаре. Лесницкий сразу же понял, что лучшего посыльного и помощника, чем этот рассудительный и трудолюбивый старик, ему не найти, и не отпустил Маевского от себя.
Особенно нравилось Лесницкому, что и в тяжелой блокадной жизни он на все смотрел по-хозяйски, заботился о каждой вещи, которая могла понадобиться в дальнейшем. Старик умел замечать многое, что другие в таком положении не видели. Однажды он сказал Лесницкому:
— Раненых, Павел Степанович, надо перенести на поляну. Там и снарядов меньше падает и, главное, — комаров меньше. А то от них спасу нету.
В другой раз он предложил построить несколько лодок — «на всякий случай» и сам возглавил эту работу. За день были построены две лодки и небольшой плот.
День и ночь он был на ногах — работал, ходил, заботился о том, чтобы комиссар был накормлен хотя бы кониной и щавелем. Ни при каких обстоятельствах он не унывал, оставался жизнерадостным и бодрым. Но Лесницкий знал, что старик постоянно думает о детях: живы ли они? При мысли о возможной смерти Николая, Татьяны и Алены было больно и самому комиссару.
Они долго не говорили об этом. Наконец, однажды ночью, лежа около огня в чаще ольшаника, Карп не выдержал и, вздохнув, сказал:
— Не могу заснуть… И не помню уж, когда спал… Как закрою глаза, так сразу и вижу их, детей. Что с ними? Павел Степанович, тяжело был ранен Николай?
Лесницкий поднял голову.
— Не знаю. Но думаю — ничего с ними не случится. Положение их лучше, чем наше.
— А у меня душа болит.
С той ночи они стали часто говорить о них. Старик чаще, чем в другие отряды, заглядывал в отряд Жовны. Сам Федор Жовна был тяжело ранен, и его отрядом командовал Женька Лубян. Он каждый раз с молчаливой радостью встречал Карпа. Брал на руки Витю, подбрасывал его. Потом они садились с Карпом на дно окопа, курили. Говорили мало и исключительно о насущных делах. Только однажды, встретив Лесницкого и Карпа, Женька возбужденно спросил:
