Молодые партизаны мечтали во всем быть похожими на Андрея и подражали каждому его движению, даже манере разговаривать. Петро Майборода все больше и больше увлекался и гордился своим другом.

— Ух! Ка-ка-я это голова! Вам не понять, что это за голова! — говорил обычно он, собрав вокруг себя молодежь, и затем начинал рассказывать о бесчисленных приключениях его и Андрея в первые месяцы их блуждания по Белоруссии. Большинство слушателей понимали, что Петро бессовестно врет, выдумывает, но слушали его с интересом и то хохотали до коликов в животе, то чувствовали, как волосы шевелятся у них на голове и по спине пробегают мурашки.

Однажды он сказал:

— Андрей посмотрит на человека и видит его сразу насквозь, как на рентгене: все его думки, чувства, переживания, чем он дышит…

Слышавшая это Настя Зайчук горько улыбнулась:

— Ничего он не видит, твой Андрей. Слепой он, как котенок.

Будто бомба разорвалась в кружке слушателей Майбороды. Они вскочили, возмущенно зашумели:

— Смотри ты, какая! Не бойся, тебя-то он увидит насквозь.

А сам рассказчик важно приблизился к Насте и сказал, пренебрежительно цедя слова сквозь зубы:

— Хлопцы, дайте мне микроскоп, я разгляжу эту бактерию, — и грозно повысил голос — Вот что, уважаемая! Только ваш пол и прочие там женские качества не дают мне права сделать из вашего курносого носа свиную отбивную.

Настя шутливо дунула на него и быстро отошла, зашумев своим шелковым платьем, которое она обычно надевала, когда приходила в лагерь.

У нее были серьезные основания говорить так. Девушка любила, любила впервые и была оскорблена тем, что тот, кто задел ее сердце, не догадывается о ее чувствах.

На следующий день после стычки С Майбородой она сказала Татьяне:

— Пойдем проведаем Буйского. Мне нужно поговорить с ним.

— К нему нельзя заходить, когда он работает, — ответила Татьяна.

— Вот еще чушь какая! Зайти к человеку нельзя. Выдумали!

— Павел Степанович приказал.

— Я не слышала, когда он это приказывал, значит мне можно. Но я одна стесняюсь, а мне очень нужно. Пойдем… Сделай это для меня, Таня. Я очень прошу тебя, — и она ласково обняла подругу.

Татьяна взглянула на Настю, и у нее мелькнула смутная догадка. Отказать она не могла: в красивых Настиных глазах горели необычные огоньки.

На их стук Андрей вежливо ответил:

— Пожалуйста.

Но, увидев нежданных гостей, он удивленно блеснул очками и, торопливо собрав со стола какие-то бумаги, положил их в ящик.

Они в первый раз увидели его в очках. Насте стало стыдно за слова, которые она сказала Майбороде.

Она покраснела, растерялась, но глаз с Андрея не сводила. Он поймал ее взгляд, снял очки и сказал, словно оправдываясь:

— Не могу уже долго читать без них. Развивается близорукость. Но что же я… Присаживайтесь… будьте гостями.

— Мы помешали вам, Андрей? — спросила Татьяна,

— Честно говоря, да.

— Так мы пойдем.

Настя бросила на подругу сердитый взгляд.

— О, нет! Что вы! Посидите. Поговорим. Мы теперь очень редко видимся. Ну, садитесь же… На кровать или на книги. Табуретка у меня одна.

Они присели на кровать и с любопытством оглянулись. Их удивило количество книг в этой маленькой землянке. Нигде, во всей бригаде, они не видели такой массы книг. Половина их была на немецком языке.

Настя с трудом прочла несколько заголовков и поморщилась.

— И вы читаете всю эту погань?

Андрей вздохнул.

— Иногда бывает противно, но только от такой «погани», как вы выразились, — он стукнул рукой по книге в черном переплете. — А вообще я люблю читать. Такая уж у меня профессия — иметь дело с книгами всех времен и народов. У меня с детства была способность к языкам. Когда я учился в младших классах, я мечтал изучить языки всех народов земли. Позже, конечно, я понял, что это невозможно, но все же изучение языков я сделал своей профессией. Я готовился стать ученым-языковедом, — Андрей на мгновение задумался, и лицо его озарилось улыбкой. Он задумчиво повторил: — Ученый-языковед. Да… — Он снова посмотрел на девушек: — Это ведь очень интересно — язык народа. Очень сложная вещь. Язык народа — это жизнь во всех ее проявлениях. И, знаете, очень горько, что и в наш век живут варвары, смеющие ставить своей целью уничтожение народов, уничтожение языков. Тупоголовые дикари! Пока что они добились только одного — испоганили свой собственный язык. Знаете, я работаю над темой «Фашизм и деградация немецкого языка». Интересная работа. Я начал ее еще в Москве, когда впервые познакомился с их литературой. Иногда работаю и здесь, но очень редко. Только в минуты особого творческого вдохновения. А сколько таких минут бывает у меня? Две в месяц, как говорит Майборода. Да я и не жалею, что не могу писать сейчас. Напишу после войны.

Настя с таким откровенным восхищением посмотрела на него, что Татьяна, перехватив этот взгляд, все поняла и, нежно пожав Настину руку, растроганно прошептала ей на ухо:

— Глупышка.

Настя вспыхнула, как маков цвет. Андрей посмотрел на них, остановил свой взгляд на Насте и удивленно взмахнул бровями.

Настя вскочила.

— Пойдем, Таня. А то мы мешаем человеку работать.

— Подождите. Куда же? Странные вы гости! Неожиданно пришли, неожиданно и уходите. Скучно со мной, да?

— Очень скучно. Все языки да языки, — засмеялась Настя и быстро выбежала из землянки.

Татьяна попросила извинения у смутившегося Андрея, поблагодарила за гостеприимство и вышла вслед за подругой. Та стояла под соснами и смотрела на голубое бездонное небо, по которому плыли маленькие, белые, похожие на кудрявых ягнят, облака. Лучи солнца пробивались сквозь ветви сосны, и Настя стояла вся в светлых солнечных пятнах. Со стороны казалось, что она улыбается. Но лицо ее было грустным и озабоченным, а на ресницах блестели слезы.

Татьяна ласково упрекнула ее:

— Что это ты?.. Правду говорят, что влюбленные как дети: смеются и плачут одновременно.

Настя снова засмеялась.

— Таня, какой он, а? Знаешь, я мечтала о нем, еще когда не знала его. Еще до войны.

— Как же ты могла мечтать?

— Не знаю. Но мечтала. Представляла его себе именно таким. А как увидела в первый раз, так сердце и дрогнуло: он.

Татьяна взяла ее за руки.

— Я завидую тебе, Настя…

— Стыдно тебе, Таня, завидовать чужой любви. У самой такой уж сын! Вы ведь любили друг друга? Любили?

Татьяна грустно улыбнулась.

— Любили. А теперь хочется полюбить другого.

Настя очень удивилась и с укором покачала головой.

— А я бы никогда, никогда не сделала этого, если бы только знала, что он меня любит. Как же ты можешь? А вдруг он в эту минуту лежит где-то раненый и думает… думает о тебе… А ты… У-у, какая ты плохая! Я и не думала!

— Не сердись. Пойдем, я расскажу тебе о своей… любви.

Ей вдруг захотелось рассказать Насте всю правду. Да и к чему теперь ее тайна? Она только делает ее одинокой и не дает возможности доверить кому-нибудь свои девичьи мысли, мечты, часто такие мучительные и непонятные для самой себя. А доверить их кому-нибудь нужно. Конечно, не отцу и не брату. Любе — тоже нет, она вряд ли что-нибудь поймет. Можно Алене или Насте. Сейчас лучше Насте…

Посещение девушек чем-то взволновало Андрея. Он начал вспоминать, и вдруг его память остановилась на восхищенном, лучистом взгляде Насти и на том, как она смущенно покраснела, встретившись с ним взглядом.

Молнией мелькнула мысль, и он ощутил волнующую теплоту в груди. Он встал, обошел вокруг стола, не замечая, что ступает по книгам. Вспомнились все прежние встречи с Настей. Их было не много, но он помнил то, о чем они говорили, помнил даже выражение ее глаз. Все подтверждало его догадку. И в груди с нарастающей силой забилось новое, незнакомое еще чувство. Он знал его название, но никогда раньше не думал, что оно может принести столько волнующей радости. Андрей почувствовал себя по-настоящему молодым, таким молодым, что ему даже хотелось запеть. В таком состоянии он не был еще никогда. Юность его прошла в напряженной учебе. Изучить к двадцати двум годам три иностранных языка, а к двадцати пяти защитить кандидатскую диссертацию — на это нужно было немало сил и времени.