— А ну тебя, Таня, с твоей серьезностью. Я рад, что мы встретились. А то тебя не поймаешь… Прокисла там у себя…

— Сам ты прокис, — обиделась Татьяна. Она все еще не могла простить ему своего испуга.

Евгению, очевидно, не хотелось ссориться, и он добродушно сказал:

— Ладно, ругаться будем потом, когда немцев побьем. Теперь есть дела поважнее.

Эти слова заставили Татьяну насторожиться.

— Расскажи Таня, как живешь, что делаешь.

И только теперь она начала с нескрываемым интересом рассматривать того, кого так долго мечтала встретить, о ком столько рассказывают в деревне. Женя был в новом полушубке, в валенках, в теплой заячьей шапке, без оружия, но Татьяна обратила внимание на оттопыренную полу кожуха и на раздутые карманы. У Женьки выросли маленькие усики, они делали его молодое, почти детское лицо особенно привлекательным и немножко смешным.

«Если бы он с такими усиками в школу явился», — подумала Татьяна и улыбнулась. Евгению, очевидно, стало не по себе от того, что она так долго рассматривает его, и он нахмурился.

Татьяна опустила глаза.

— Как живу? Плохо живу, — вспомнила она про его вопрос. — Начала детей учить и испугалась. Сегодня вот бросила свою «школу» и убежала в лес.

— Арестовать хотели? — сверкнул глазами Лубян.

— Нет… Просто сама растерялась и не знала, что делать. Я ведь начала учить только ваших, Сережку и Ленку, а тут сегодня приходит целая гурьба, просят принять в школу. Понимаешь? Выходит, что я без всякого разрешения властей открыла школу и не какую-нибудь, а советскую. Что ты скажешь на это?

— Думаю, что они дураки, если не арестовали тебя до сих пор.

Татьяна удивленно подняла брови.

— Серьезно… Конспирация называется! Двух человек учила, а вся деревня знает… Более того — все знают, как ты их учила. Думаешь, я случайно встретил тебя? Я к тебе ехал по заданию… — он помолчал, обдумывая, как назвать того человека, чье задание он выполнял, — комиссара… чтобы предупредить тебя. Понимаешь?

Татьяна с уважением и благодарностью смотрела на своего старого товарища.

— Нельзя так работать.

— А что же делать? Не учить?

— Учить надо. Детей нужно воспитывать, иначе им головы забьют всяким фашистским враньем. Кое-где немцы уже пробуют это делать. Понимаешь? Пойдем, а то еще какая-нибудь собака увидит, — предложил Женя.

Они пошли в глубь леса. Она — по дорожке, а он на лыжах — рядом. Татьяна с интересом поглядывала на его красивое лицо со смешными усиками и жадно ловила каждое слово.

— Видишь ли, они хотят показать себя хозяевами и поэтому разрешают такую роскошь, как школы. А мы должны показать, что настоящими хозяевами по-прежнему являемся мы, советские люди. Понимаешь? Пусть будут школы, разрешенные «властями», — он со злой иронией выделил слово «властями». — А «в школах должны быть наши учителя и учить они должны так, как полагается, по-советски. Понимаешь?

Татьяна заметила, что у него все еще сохранилась старая школьная привычка — почти после каждой фразы говорить собеседнику: «Понимаешь?» Бывало, отвечая на уроке, он часто обращался с этим вопросом к учителю и вызывал дружный смех класса

Она улыбнулась.

Лубян заметил эту улыбку и рассердился:

— Ничего ты не понимаешь. Если бы понимала, не скалила бы зубы. Нечего таращить на меня глаза. Понимаешь?

Она засмеялась.

Евгений, наконец, догадался, над чем она смеется, и, растерянно улыбнувшись, сказал в оправдание:

— Привычка. А ты несерьезной стала… Я даже боюсь поручать тебе…

— А ты очень уж серьезным стал. Надутый, как индюк! Не беспокойся, я все пойму.

Татьяна развеселилась, и ей стало удивительно уютно в лесу, в присутствии этого рассудительного парня…

— Так вот, если бы ты все понимала, то давно сходила бы к старосте и взяла бы разрешение открыть школу… Понимаешь? Тебе нужно жить. А у вас все сгорело, и у тебя ребенок, и всякое такое… Один умный человек сказал: «Советские школы в тылу у немцев — наилучшая я агитация». Но в этом деле нельзя ворон считать. Понимаешь?

Евгений остановился, посмотрел на девушку и открыто. дружески улыбнулся.

— Вот так… А теперь слушай другое. Вчера получили по радио радостную весть. Красная Армия разгромила немцев под Москвой, отогнала их на десятки километров на запад и гонит дальше… Гонит, Танюша, понимаешь? — радостно взволнованный, он потянулся к ней и повторил торжественным шепотом: — Гонит, Таня… Если б ты знала, что у нас вчера было! Командир хотел посылать к твоему отцу за медом… Комиссар удержал, а то был бы я вчера гостем у вас. Хлопцы сразу же попросились в поход, чтоб отметить этот день… Чтоб и немцы не забыли его. Понимаешь? Так вот… Все это надо передать людям. На, — он вытащил из-за пазухи несколько отпечатанных на машинке больших листов бумаги со сводкой Совинформбюро. — Тут все подробно написано.

Татьяна схватила эти дорогие листки и прижала их к груди.

— Вот это радость, Женя!

— И еще какая, Таня.

Как-то незаметно для самих себя они взялись за руки и так долго стояли, пристально разглядывая друг друга. Татьяна не выдержала и опустила глаза.

— Ну, мне пора, — спохватился Евгений и взялся за лыжные палки, но потом поставил правую в снег и протянул руку: — До встречи…

— До встречи, Женя.

Он задержал ее руку в своей и тихо спросил:

— Значит, замуж вышла?

— Вышла, — и у нее почему-то радостно забилось сердце.

— И сын уже?

— И сын.

— Скоро ты.

— Почему же скоро? Когда мы с тобой в последний раз виделись? Года два назад?

Женя кивнул головой.

— А муж как… хороший?

— Муж как муж, — Татьяна засмеялась. Ей вдруг захотелось пошутить, позлить его. — Хороший муж. Лучше, чем ты…

Евгений отпустил ее руку, схватил палку и ловко повернул лыжи.

— А я, кажется, и не набивался тебе в мужья, — пробормотал он и, соскользнув с дороги на снег, быстро побежал в лес.

Татьяна смотрела на его широкую спину, мелькавшую среди сосен, и не знакомая раньше грусть легко, чуть касаясь, легла на сердце. В какую-то минуту ей хотелось крикнуть, вернуть его, но заячья шапка уже скрылась за соснами.

Татьяна вздохнула, огляделась вокруг и с новым, одновременно тревожным и радостным, чувством направилась обратно в деревню.

Густой снег засыпал следы.

Вечером, когда Татьяна, воспользовавшись отсутствием Пелагеи, волнуясь, рассказывала отцу и Любе о встрече с партизаном, в хату неожиданно ввалился Ларион Бугай.

— Мир дому вашему, — он остановился на пороге, расстегнул кожух, старательно отряс снег с воротника и долго обивал веником валенки.

Татьяне стало холодно, будто этот человек вместе с собой принес в дом декабрьский мороз. Она прислонилась спиной к теплой печке.

Староста, кончив обметать валенки, молча прошел к столу. Под тяжестью его тела заскрипела табуретка. Татьяна с отвращением и любопытством рассматривала его, как когда-то рассматривала первого немца. До войны она просто не замечала этого человека, не интересовалась им, да и не часто попадался он ей на глаза.

И вот он появился как раз в тот момент, когда говорили о нем, советовались, как пойти к нему, просить о школе. Появился, как злой дух, перебил беседу и молчит… Тень от него на стене была непомерно большой и страшной. Татьяне казалось, что своим громадным телом он занял всю хату, вытеснил воздух, и от этого стало трудней дышать. «Вот он какой — предатель, — думала она. — Был советский человек, ходил по одной с нами земле, здоровался со всеми, и ему отвечали, пользовался всем нашим, советским, и вот изменил своему родному, продал себя и теперь других продает. Бродит, как тень… Зачем он пришел? И как это до войны никто его не разгадал? Он и в колхоз не хотел вступать, с людьми боялся встречаться. Волк… Теперь это по лицу его можно прочесть. Какая звериная рожа!»

Лицо у него было широкое, квадратное, заросшее густой черной бородой: брови тоже были густые, сросшиеся на переносице, смотрел он из-под них, не поднимая головы. «Как бодливый бык, — подумала Татьяна. — Недаром и фамилия у него такая — Бугай, бык…»