***
Морская Пехота нравилась мне своей прекрасной и удручающей рутиной. Мне не нужно было думать ни о чем, пока я был на базе. Подъем, упражнения, чистка винтовки, упражнения, бег, спарринги, отбой. Прекрасно однообразные, расписанные по минутам дни. Все уже решили за меня – сколько я должен есть, весить и срать. Были определенные нормы физической нагрузки, и от меня требовалось выполнять их. На этом все. Когда у меня было свободное время, я снова упражнялся. Мне было нетрудно, наоборот, я был рад, что могу чем-то себя занять.
Я знал, что дома просто-напросто двинусь. Я бы не знал, куда себя деть, перессорился бы со всеми родственниками и, по итогу, кто-то бы начал ненавязчиво советовать сперва пить те «чудные белые таблетки, их еще принимала чья-то тетушка», а потом и съездить кое-куда, просто так, доктор просто посмотрит. Понимаете, моя семья была немного…в стороне от остальных родственников. Мы как бы жили в своем мирке. Мы, может, и были стереотипной американской семьей, но я не могу сказать, что мать и отец поддерживали тесную связь со всеми своими родными, и, разумеется, это осуждалось.
В Пехоте не нашлось бы ни одного человека, который бы осуждал меня просто так. Мой инструктор мог десять раз вытереть об меня ноги, но он бы не стал выводить меня на разговор, придерживая за плечо, как однажды делал мой дядя, когда ему показалось, что со мной «что-то не ладно». Парни в моей казарме не лезли в мою жизнь, если я сам не начинал разговор, и никогда не вытягивали из меня детали. Пехота была именно тем, что мне было больше всего нужно на тот момент.
***
Свежий аромат апреля сменился на удушающую и тяжелую вонь белых лилий. Кто это вообще придумал, тащить эту мерзость на похороны? Будто семье погибших и без того недостаточно хреново, а тут еще эти приторно-сладкие цветы, которые будто напоминают тебе: «Эй парень, а ведь в твоей семье все трупы, смотри, не забудь это».
Я не особенно запомнил похороны, но что мне врезалось в память – так это мои разбитые костяшки, губы моего двоюродного брата, все в крови, чей-то истошный женский вопль и мешанина ботинок и туфель на деревянном полу, на который я рухнул. Мир начал вращаться, будто кто-то огромный и невидимый раскручивал его за тонкую цепочку, а я вращался вместе с ним и хотел только одного: чтобы белые лилии перестали пахнуть.
***
На дворе стоял август 1990 года. Мою стрелковую роту перебросили на юг Кувейта, в Кэмп-Морелл, чтобы «укреплять позиции США и концентрировать военную мощь страны для защиты Саудовской Аравии от Саддама Хуссейна». На деле мы слонялись по базе, тренировались, слонялись и тренировались. Нам говорили, что война неминуема, и поначалу мы ждали ее, как прыщавый подросток ждет своего первого секса, но время шло, а мы так же слонялись, и нам начинало казаться, что война просто обойдет нас стороной.
Мы были в курсе, что служили пока что всего лишь буфером, предупреждением иракцам о том, что с ними случится нечто ужасное, если они решат перейти в нападение. И, хотя все вокруг распинались о том, как важна наша миссия и мы сами, каждый из нас знал – ничерта подобного. Мы пока что не были пушечным мясом, но мы были уродливыми пугалами для иракских солдат. Пугалами из разряда тех нелепых страшил, которые одним своим видом должны отпугивать ворон с ценного нефтяного поля. У нас был пустынный камуфляж, большие пушки, крутое оборудование и раздутые мускулы. И, пока Дик Чейни вел переговоры и то и дело протирал свои очки, которые запотевали от жары и грядущих перспектив, мы умирали от духоты и нетерпения. Хотя я, по большей части, даже не был против. Дома мне было нечем заняться, в университет я так и не поступил и не собирался до конца жизни работать продавцом в Trader Joe, так что для меня песок и отжимания были определенно лучше ежедневной рутины.
Мы с Денни каждый вечер бежим вокруг лагеря. Нам необязательно это делать, но это хоть как-то разбавляет рутину быта морского пехотинца. Мы никогда не переговариваемся во время пробежки: во-первых, мы бережем дыхание, во-вторых, я точно знаю, что каждый думает о своем. Денни наверняка вспоминает жену. Ее зовут Мария и она – дочь эмигрантов, не то из Испании, не то из Мексики. Мария очень красива. Денни редко показывает ее фотографии, но я, на правах его лучшего друга, могу смотреть на нее каждый раз, когда он получает от нее письмо. У нее огромные черные глаза и коротко стриженые вьющиеся волосы. Когда она улыбается, у нее на щеках появляются ямочки, и Денни надеется, что у его сына (конечно, у морпеха родится сын) они тоже будут. Денни вступил в Пехоту, чтобы заработать денег для семьи. Он рассказывал мне, что у него была какая-то мелкая судимость, и его не хотели брать ни на одну приличную работу, и за несколько месяцев до вступления он как раз и познакомился с Марией, ну а сейчас он тут, а она там, и он надеется, что этот его контракт будет последним.
В нашем взводе человек 40, а в нашей группе около 10. Я с ними всего пару месяцев, и за это время парни стали если не моей семьей, то, по крайней мере, очень и очень близкими мне людьми. Армия никогда не заменит тебе твою настоящую семью, но она вполне способна стать чем-то большим, а люди в ней могут стать для тебя ближе и роднее, чем мать и отец. Мать дарит тебе жизнь, боевые товарищи тебе ее спасают. И хотя до этого времени моя жизнь не находилась в непосредственной опасности, я был уверен, что могу положиться на каждого из ребят.
Мы возвращаемся в лагерь и еще на подходе слышим хриплое пение Жаворонка. Жаворонком мы зовем Бадди Флинта, хотя я не уверен, что это его настоящее имя. В первый же вечер в Пустыне Жаворонок ухмыльнулся, предложил выбраться под звездное небо и затянул своим сиплым чарующим голосом Little Wing Джими Хендрикса. Мы все стояли молча, пока из своей палатки не показался сержант Самерз и не приказал Бадди заткнуться и прекратить превращать боевую единицу Соединенных Штатов в концерт для «долбаных хиппи». Жаворонок послушно замолчал, а потом подмигнул нам, извлек из кармана жестяную банку и начал наигрывать на ней нехитрую мелодию. Мы рассмеялись, втащили его в казарму и напоили дешевым виски, от которого у Бадди закружилась голова и его вырвало на ботинки Джебу. Но Джеб не обиделся, а только рассмеялся, хлопнул нашу певчую птичку по спине и объявил, что теперь у нас есть ответственный за подъем и речевки.
Вот и теперь Жаворонок вполголоса что-то напевал. Мы сбавили шаг, чтобы продлить прогулку, и Денни спросил меня:
– Почему ты не хочешь ответить ему? Ты типа станешь менее мужественным? По – моему, это наоборот круто. Ты типа Бэтмен или Человек – Паук для этого пацана.
Я не отвечал. Я и сам не знал, почему. Наверное, я тайно надеялся, что мне тоже напишут старики из Огайо, и у меня будет иллюзия родственников, которым на меня не плевать. А если бы мне ответила грудастая красотка, я мог бы представить, что у меня где-то там, в другом, «гражданском» мире есть девушка. А вместо этого у меня есть сопливый пацан. Что мне с него? Я никогда не хотел брата или сестру.
– Мне не нужна переписка с ребенком,– угрюмо отвечаю я.– Мне тут и так не сладко. С какой стати мне ему отвечать и потом выслушивать тонну подросткового дерьма? В духе: у меня прыщи, мне не дают чирлидерши, и я смотрю слишком много порно. А у меня тут, на минуту, задача выжить и не спятить. Понимаешь?
Денни молчит, но вскоре отзывается:
– А я бы ответил ему. Будто бы болтаю со своим сыном. Мы же типа пример для подражания и все в таком духе.
Я не хочу и не люблю детей, поэтому предлагаю:
– Ну так и напиши ему сам, будто бы от моего имени, раз тебе так не хватает общения с маленькими засранцами.
– О’кей,– спокойно соглашается Денни. – Дашь адрес?
Я пожимаю плечами и отдаю ему мятый конверт. Я не помню, как и, главное, зачем клал его в карман.
«Эй, дружище,
Спасибо за твое письмо. Оно здорово подняло мне дух.
Знаешь, мы тут торчим в этой чертовой Пустыне, и у нас перед глазами только песок и ничего больше. Иногда мы видим верблюдов, но очень вдалеке. Их всегда ведут бедуины. Видел верблюдов, Адриан? Прикольные твари. Но лошади мне нравятся больше.
