– Старец идет. Отец наш не оставил нас! Старец вошел в храм, и все ждали его слова. Ничего не говоря, он взял свечу и подошел к большому распятию, которое находилось в храме.

Час был вечерний, в храме было темно. И вот он медленно поднес свечу к лику распятого Христа, к Его челу со стекающими по нему каплями крови и увенчанному терновым венцом, к глазам, исполненным слез. Затем он медленно поднес свечу к деснице и к шуйце Христовым, пригвожденным ко кресту, и осветил раны, из которых струилась Его пречистая Кровь. Встав на колени, он осветил свечою раны на ногах Спасителя, из которых струилась Кровь Нового Завета. Наконец, поднес он свечу к прободенным копьем ребрам Христовым, из которых истекала Кровь и вода жизни вечной…

Затем, поставив свечу на место, старец по – к ло нился народу и тихо вышел.

А весь храм наполнился рыданиями.

Да, это было великое, молчаливое, тайное Слово о Любви – Любви беспредельной, всепрощающей!

Все увидели, что в свете Любви Божией к человеку не должно и не может быть нелюбви человека к человеку, и никто не смеет вносить горечь личной злобы в этот океан беспредельной Любви.

И все примирились, все простили друг друга ради Христа, простившего всех, и ненависть, как черная птица, улетела из этого селения навсегда…

Никогда мне не забыть простой и искренний рассказ неизвестной девушки о том, как она впервые ощутила на себе благодать Божию.

«В нашей семье было мало радости. Я росла одинокой, родители с утра до ночи были заняты на работе. Мама с папой часто ссорились, дружить у меня ни с кем не получалось. В душе постоянно жили одиночество и печаль.

Помню тот день: особенно холодно, тоскливо было на душе, жить не хотелось. Я пошла по городу, куда глаза глядят, и увидела на улице объявление, что в музее открыта выставка старинных икон.

И вот я оказалась перед иконой Андрея Рублева „Спас Нерукотворный“. Только я взглянула на этот лик, произошло удивительное: все вокруг исчезло. Казалось, само время перестало существовать. Прямо в душу мою устремился Его взор. Этот взор был такой силы, что меня не стало перед Ним, и вся моя жизнь была в том, чтобы раскрыться Ему. Он знал обо мне все. И в Нем была такая любовь, такая нежность, такая теплота и такая радость, каких я никогда не знала.

Навсегда осталось в сердце чувство, что никогда никакая человеческая любовь не может даже в малой мере сравниться с той любовью, которая была тогда обращена на меня. Тот взгляд исцелил мою душу, как бы собрал ее во едино. Мне было теперь для чего жить, я оказалась нужной и дорогой для Него».

Этот рассказ об опыте переживания истинной любви был опубликован в газете «Семья».

Особенно открыты для Света Христова дети. У них душа чиста, и потому им дано порой видеть и понимать гораздо больше, чем многим взрослым.

У писателя Сергея Григорьева на кухне, высоко в углу на полочке-угольнике, стояла икона. Как ни всматривайся – что за икона, чей образ – разобрать было невозможно, настолько она была темна. Если взглянуть на нее издали – просто черная доска.

Однажды в гости к Григорьевым приехал племянник – ярый коммунист, директор писче бумажного комбината, с женой и сыном лет четырех. Гости пили на кухне чай и разговаривали. Малыш одиноко бродил у них за спинами. Но вот он остановился около стола, оперся на него, положив на край свои кулачки, устремил взгляд вверх – и увидел икону.

Лицо его вдруг преобразилось, глаза расширились и засверкали, и среди разговора взрослых раздался звонкий детский голос:

– Как красиво!

Все невольно взглянули на него, а потом туда, куда он смотрел.

– Как красиво! – восклицал ребенок в восторге и изумлении. – Мама, папа, почему у нас этого нет?

Мать встала и увела мальчика.

А икона все так же темнела в углу своим таинственным четырехугольником. И все так же нельзя было, кажется, рассмотреть даже намека на изображение…

Князь Н. Д. Жевахов в своих воспоминаниях описал чудо воскрешения отрока по молитве священника. В приходе священника Алексия Гневушева, что в селе Бортсурманы Курмышского уезда Симбирской губернии, умер мальчик лет двенадцати. Его все считали ангелом. Куда бы он ни приходил, он везде приносил с собой Небо. Прибежит в какую-либо избу, а там мужики дерутся или бабы таскают одна другую за волосы. Постоит молча на пороге – слова никому не скажет. Только из лучистых глаз его – точно свет небесный, так и искрится во все стороны. Как увидят его люди, так мигом все стихает. А как стихнет все – он и улыбнется. Да так, будто вспыхнет весь, и озарит своим сиянием, и сделается сам таким ясным да светлым, что тьма греховная, людская, пред ним и растает, точно ее и не было, и начнут люди обниматься, и плакать, и просить прощения, а ведь перед тем чуть не убивали друг друга!..

А мальчик вспорхнет и побежит к другому кому-нибудь.

Он никогда ничего не говорил, а только смотрел пристально, молча, точно насквозь все видел.

И так порхал он из одной избы в другую; только от винной лавки убегал. И никто не слышал от него ни одного слова, разве родителям своим что-нибудь скажет. Родители его были простые крестьяне, ничего не понимали из того, что он говорил, а только молились на него, как на святого. Да и мудрено было его понять, когда он говорил о Небе, а не о земле, рассказывал, что ему говорили ангелы.

Случилось в селе какое-то торжество. Перепились мужики, и пошел разгул, и продолжался он чуть не целую неделю, а закончился, как всегда, побоищем.

А мальчик взял да и умер.

Тут только протрезвились мужики! Рвали на себе волосы, винили себя за смерть святого отрока; бабы выли и причитали, все село днем и ночью не расходилось – все каялись перед Богом, забыв и о работе, и о своем хозяйстве.

А мальчик, точно живой, лежал в гробике, и сквозь закрытые глаза его светилась улыбка. Кто посмотрит на него – так то одного, то другого без чувств и вынесут из избы. И целую неделю не хоронили усопшего, пока не показались признаки разложения. Тогда понесли гроб в церковь.

Началось отпевание…

Что творилось в церкви, передать невозможно!

Каждый обвинял себя в его смерти, а на тех, кто пьянствовал да дрался, даже жалко было смотреть.

Вдруг из алтаря раздался крик священника. Стоя пред престолом с высоко поднятыми к небу руками, он с величайшим дерзновением взывал к Богу, громко, на весь храм:

– Боже мой, Боже мой! Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования… Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому воплю. Не отнимай от нас дитя сие, Тобою нам данное – во исправление, для вразумления, для прославления Имени Твоего Святого…

И стихло все в алтаре…

И как в страшную грозу за ослепительной молнией раздается удар грома, так в ответ на вопль поверженного пред престолом Божиим старца раздался пронзительный крик из церкви…

Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидит в гробу, оглядываясь по сторонам.

Продолжая свои мемуары, князь Жевахов цитирует сообщение очевидца о чудесном случае обновления святынь в Киеве:

«Шестого июля (1923 года. – Р. Б.), в четверг, мы все – жители Киева – были свидетелями величайшего чуда, записанного когдалибо в летописях России. С быстротой молнии по городу распространилась весть о том, что в церкви Всех Скорбящих Радость, что на Сенном базаре, чудесно обновился купол над колокольней, а также Казанская икона Божией Матери при входе в церковь. Я об этом узнал перед вечером и, конечно, мгновенно отправился туда.

Вся площадь перед церковью и все прилегающие к ней улицы были усыпаны многотысячной толпой. Солнце заходило, наступал вечер, и обновленный купол сиял белым золотистым светом. Этот купол я знал прекрасно. Он всегда поражал меня своей потускневшей позолотой, местами совсем сошедшей. Весь он был какогото смутно-песочного, неопределенного цвета. Блеску не было на нем никакого. И вдруг он теперь не только покрылся совершенно новой, блестящей позолотой, но даже светился какимто таинственным светом!