Мужчина иногда забывался сном, устав от плача, затем просыпался, и они с женой продолжали разговор. Жена, хорошо зная мужа, пережидала эти паузы. Журка и Лили смотрели на запад, где солнце клонилось к закату и виднелись жгучие контуры, вибрирующие силуэты крестов. Старик вдруг враз надоел им, стал раздражать. В детях вспыхнул гнев, пришли храбрость и злоба. И мысль: не порушить ли свежий весенний стог?

На футбольном поле перед детской площадкой младший Балинт занимался косьбой. Работал он даром: в качестве оплаты за труд семье доставалось сено. Весенний стог — он еще по сути не настоящий, Балинт складывал только свежую, хрустящую траву. Разворошить ее — детская забава. Правда, если стог и осенний, из прокаленного солнцем сухого сена, всё равно его можно расшвырять в стороны запросто. К тому же Балинт — еще ребенок, подросток, ему не под силу сложить стог плотным и большим. Его стожок — маленький да рыхлый. Они уже справлялись с куда более серьезными сооружениями. Айда, Лили! Только с тобой на пару, Журка!

И они принялись за дело. Зарываться в сено, разбрасывать его так приятно. Дело вовсе не в наслаждении, которое порой доставляет разрушение; но до чего хорошо в полном самозабвении кувыркаться на остатках стога, на пышной сенной подстилке! Высокая, мягкая постель с пышным одеялом — под открытым небом. Вокруг необъятное Божье небо. Голубое небо любуется ими из-за угрюмого леса. От каналов, над фруктовым садом дядюшки Арпада тоже разливается голубой простор неба в курчавых белых облачках и радуется детям. И над началом садов у заводских домишек, и за люцерной дядюшки Дюрки…

Журка плюхнулся на колени, распростер руки и повалился на сено как огородное пугало. Или как подгнившее распятие. Глазами не видно, зато нос чует: повсюду вокруг цветет акация. Как закачаются пышные белые кисти — хлынет упоительный медовый аромат. Лили смеется. И Журка тоже смеется. Знай они, что такое пикник и что такое любовь, пожалуй, не были бы они так счастливы. Им было бы грустно: ведь это никогда больше не повторится. Но поскольку они не знали и даже не задумывались, будет ли еще так, может ли быть такое, — вот счастливы и были.

Стог они разорили окончательно. Сенная подстилка утончилась, теперь хорошо стало бегать в ней, вокруг нее. Свежее сено превратилось в морской берег из полевых цветов, цветочные головки хлестали их по ногам, налетали волнами, ворчали, а дети, словно выполняя какой-то ритуал, танцевали, ходя по кругу, по кругу. Впереди Лили и впереди Журка, а позади не было никого.

Но сколь бы прекрасным ни было безграничное, инстинктивное счастье, мгновения внезапно наполнились горечью. Ребята не знали, отчего, и не осознали, как быстро это произошло. Журка вдруг в очередной раз не поднял ноги, уставясь на порушенный стог. Сколько раз они проделывали это действо, разнесли в клочки тысячу стогов! «Ты такой послушный, сынок, и учишься хорошо, зачем ты это делаешь?» — вечно допытывалась мать. И невозможно было объяснить ей зачем. Потому что Журка и сам не знал, просто чувствовал, что умрет со скуки, если не станет причинять другим эти болезненные неприятности. Бесчисленное множество раз прогоняли их рассерженные хозяева. А это вам не какой-нибудь эпизод комического фильма, где хозяева коров гоняют пастуха.

С этим стогом все было по-другому. Во-первых, не было нужды убегать, спасаясь, да и знали они, кому стог принадлежит. Стог укладывал ребенок, они загубили работу парнишки, а не какого-то незнакомого дядьки, который потом — пусть бранясь и ругаясь, — сложит стог заново, к тому же быстро. Младший Балинт выкладывал стог медленно и долго, потому что ему не помогал отец. «Иначе никогда не научишься сам», — говорил старик Балинт. Журка знал, что это неправда. Он смирился с этой истиной, как всегда при поучениях взрослых, но какая-то недобрая стрелка под сердцем дрогнула, качнулась, во рту появился горький привкус. Он остро чувствовал эту горечь. Мальчишка Балинт неловок, сколько провозился он со своим неуклюжим стогом! А они враз всё порушили.

Оба вдруг застыли на месте. Лили сперва предложила, затем приказным тоном велела признаться Балинту, что они — виновники озорства. Надо помочь ему снова сложить стог, как было! Собственно, за этим они и вернулись к колодцу. Потому и стояли там, у колодца, ведь колодец был аккурат напротив дома Балинтов.

Наконец младший Балинт вернулся домой. Окинул Лили и Журку долгим взглядом — и не сказал ничего. Лили заговорила, в каждой второй фразе неловко прося прощения. Было что-то раздражающее в этом ее покаянии. Тогда-то у Журки впервые мелькнула мысль, что дело добром не кончится. Вид у Лили был бравый, как у солдата из сказки. Косы распустились, каштановые пряди болтались из стороны в сторону чувствовалось, что вообще-то никакого раскаяния она не испытывает. Она, как и Журка, считала, что этим ее героическим поступком вопрос улажен: собственно говоря, это юный Балинт должен считать для себя большой честью, что судьба свела его с такими порядочными и совестливыми ребятами.

Подросток молчал, так что казалось, он не сердится. На лице его почему-то отражались радость и какое-то устрашающее веселье. Глаза горели жадным блеском. Он без конца поглядывал в сад. Глянет на ребят и тотчас обернется, словно боится, что оттуда выскочит кто-нибудь, выбежит его отец и возьмет расправу за растоптанный стог в свои руки. Все трое ожидали, что будет дальше.

Несколько мгновений царила тишина, теперь даже выражение жестокого веселья исчезло с физиономии Балинта; мгновенья катились впустую. Подросток обернулся, вроде как по привычке, проверить, нет ли кого сзади. Нет, не было. Только недвижный бессмысленный сад.

Парень прошел за вилами. Нескладный подросток, чуть ли не толстый и рыхлый, в свои юные годы почти сплошь волосистый. Одет он был в майку, так что шерстистость его была хорошо видна. Пока они шли от дома, он молчал и остановился лишь у разворошенного стога. Журка рассчитывал, что сейчас они примутся за работу, и тогда помогут ему сложить стог, а заодно и покажут, как это делается. Но парень заявил, что помощь ему не нужна, все равно они не справятся, и вообще, уж не надеются ли они отделаться этакой малостью?

— Тогда что же будет? — поинтересовалась Лили. Голос ее звучал обиженно. — Чего ты хочешь, Андор?

Младшего Балинта звали Андором, но никто его так не называл. И сейчас оно пришлось явно не ко двору. Журка почувствовал всю неуместность фразы. Еще ему подумалось, что Лили перепутала имя, этого здоровенного парня зовут не так, поэтому имя Андор и не подходит ему. Но… сколько ни думай, другое, более подходящее имя не приходило ему на ум.

Провинившимся было велено встать на колени против солнца, вытянуть распростертые руки ладонями вверх — поза этакого Христа, занимающегося гимнастикой. Сперва забава показалась им смешной. Журка не мог понять, зачем они подчиняются приказам Андора, отчего бы им не сбежать. Младший Балинт — бегун никудышный, ему нипочем не догнать их. Они убедились в этом еще в прошлом году, в день поминовения всех усопших. Стащили у него освященную тыкву и давай гонять ее между могил. Неповоротливый малый, конечно же, сразу отстал…

Журка смотрел на солнце. Глаза он зажмурил, но веки все равно горели огнем. Он отказывался верить, что это он и все это происходит с ним. Держать вытянутыми руки было неудобно, они налились тяжестью, их тянуло книзу. И тогда Андор ударил его впервые.

— Держи руки, говнюк сопливый!

«На кой шут надо было с ним заговаривать!» — подумал Журка. Он испытывал почти физическую боль при мысли о том, что они еще вздумали оправдываться перед ним. Глаза щипало от пота. Теперь закололо в боку — трудно было держать прямо вытянутые руки. На шее, сбоку и сзади свело мышцы — до того хотелось лечь. Скопившийся в промежности пот стекал вниз, разъедая кожу. Нестерпимо хотелось почесать бедро.

— Не смей двигаться! — заорал Андор.

Лили и Журка застыли на коленях, словно пригвожденные к невидимому кресту.