«Страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено и среди которых нет ни одного, не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения. Что требовать от Туркула[172], потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшёва, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? (Мать и бабка поручика И. А. Кудряшёва были зверски замучены крестьянами в конце 1917 года, но его сестры и брат уцелели. — В. Б.) А сколько их таких? <…> Нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с мщением побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествуй над несознательным движением сердца!.. Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично офицера приговорил к смерти за „буржуйство и контрреволюционность“? Или как отвечать тому, кто являлся духовным вождем насилий, грабежей, убийств, оскорблений, их зачинщиком, их мозгом, кто чужие души отравлял ялом преступления?! Мы живем в страшные времена озверения, обесценивания жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признаётся и уважается только один закон — „око за око“, а я скажу: „два ока за око, все зубы за зуб“, „поднявший меч“. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом — с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови. Такова жизнь. Сегодня ты, а завтра я. Кругом враги. Мы, как водою остров, окружены большевиками, австро-германцами и украинцами. Огрызаясь на одних, ведя политику налево и направо, идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист»[173].
День за днем, в плохую и хорошую погоду, с боями и без боев, «дроздовцы» одолевали лежавший перед ними тернистый путь. Командир отряда переносил трудности наравне со всеми. Обычно Дроздовский шагал во главе колонны, ведя в поводу лошадь, или же двигался верхом. На Михаиле Гордеевиче была заношенная солдатская шинель с погонами полковника 60-го пехотного Замосцкого полка, а его личным оружием была американская винтовка системы Винчестера. Вещи Дроздовского умещались в одном вещмешке. На марше он любил грызть семечки, иногда срывал пшеничный колос и, растерев его в кулаке, жевал зерна, а уже летом, когда пошла ранняя черешня, набирал полную фуражку ягод.
Один из его соратников, В. М. Кравченко[174], в книге «Дроздовцы от Ясс до Галлиполи» вспоминал: «Нервный, худой, полковник Дроздовский был типом воина-аскета: он не пил, не курил и не обращал внимания на блага жизни; всегда — от Ясс и до самой смерти — в одном и том же поношенном френче, с потертой георгиевской ленточкой в петлице; он из скромности не носил самого ордена. Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, когда он находил время даже есть и спать. Офицер Генерального штаба — он не был человеком канцелярии и бумаг. В походе верхом, с пехотной винтовкой за плечами, он так напоминал средневекового монаха Петра Амьенского, ведшего крестоносцев освобождать Гроб Господень»[175].
Несмотря на то что поход проходил в целом удачно, Михаил Гордеевич постоянно тревожился за судьбу своего отряда, сильно переживал, удастся ли дойти до намеченной цели. Его дневник сохранил следы этих сомнений: «Жжет ответственность. Туда ли и так ли веду их? <…> Когда посмотришь на карту, на этот огромный предстоящий путь, жуть берет, и не знаешь — в силах ли будешь выполнить свое дело. Целый океан земли и враги кругом. <…> Ведь мы — блуждающий остров, окруженный врагами: большевики, украинцы, австро-германцы!!! Трудно и тяжело! И тревога живет в душе, нервит и мучает»[176]. Постоянные переживания приводили к тому, что Дроздовский сильно уставал физически, плохо спал. Но бойцы ни разу не видели своего командира жалующимся на что-либо. А. В. Туркул вспоминал: «Из тумана на нашу подводу нашло высокое привидение. Это был Дроздовский верхом, в своей легкой солдатской шинелишке, побелевший от снега. Его окутанный паром конь чихал. Видно было, как устал Дроздовский, как он прозяб, но для примера он все же оставался в седле»[177]. В тот раз офицеры предложили командиру отдохнуть на подводе, и Михаил Гордеевич неожиданно провалился в глубокий сон: «Спал совершенно тихо, его дыхания, как у ребенка, не было слышно. Он отдыхал. Так он проспал часа четыре, а когда пробудился, был очень смущен, что заснул на подводе»[178].
Авторитет Дроздовского у всех чинов отряда был безграничным. Строгий, аскетичный, сосредоточенный только на деле, он поддерживал среди «дроздовцев» железную дисциплину. Во время похода по мере возможности проводились учебные занятия (стрельба из пулемета, метание ручных гранат и т. п.), беспощадно карались пьянство, расхлябанность, несоблюдение устава. Действовал суд чести — он, например, изгнал из отряда поручика Попова, который во время боя струсил и бросил своего товарища, поручика князя Шаховского; другой офицер, Зорич, был расстрелян за попытку грабежа мирных жителей. Существовали в отряде и награды. Еще в Румынии Дроздовскому передали из штаба фронта целый мешок уже никому не нужных Георгиевских крестов, и теперь ими награждались наиболее отличившиеся участники похода (в том числе и офицеры, несмотря на то, что Георгиевский крест был солдатской наградой).
Во время похода Михаил Гордеевич в полной мере проявил выдающиеся командирские способности. Его отряд двигался быстро (бывало, что проходили 60 верст в сутки), обманывая противника ложными маневрами и вступая в бой лишь при крайней необходимости. Повезло Дроздовскому и на соратников. Его ближайшим другом и помощником стал Генерального штаба полковник и отчасти однокашник (оба начинали учебу в Полоцком кадетском корпусе) Михаил Кузьмич Войналович. Другой душой похода был полковник Михаил Антонович Жебрак, выглядевший на фоне других «пожилым» (ему было 43, в то время как Войналовичу 39, а Дроздовскому — 37). Но надо заметить, что многие решения Дроздовский принимал единолично, не советуясь с подчиненными. Когда ему пытались возразить, Михаил Гордеевич коротко отвечал: «Я знаю, что делаю».
Но чем дальше продвигались «дроздовцы», тем больше терзала их командира неясность конечной цели похода. Вернувшаяся с Дона в середине апреля разведка принесла неутешительные известия: Ростов оставлен белыми, Корнилов почти наверняка убит, у Добровольческой армии нет боеприпасов, и сама она находится неизвестно где. Но Дроздовский был полон решимости идти до конца. Чтобы не деморализовать бойцов, весть о гибели Корнилова сообщили только старшим командирам.
Третьего мая отряд обогнул оккупированный германцами Таганрог (команда разведчиков побывала в городе и захватила трофеи, включая автомобиль и аэроплан) и приблизился к Ростову-на-Дону — первому на пути «дроздовцев» крупному городу, занятому крупными силами красных (12 тысяч человек). На военном совете было решено штурмовать Ростов, главным образом потому, что разведка донесла о намерении германцев захватить город. Успех обозначился сразу — два эскадрона кавалерии во главе с начальником штаба отряда полковником М. К. Войналовичем ворвались в Ростов и, сея панику, заняли забитый красными вокзал. Но сразу же понесли и тяжелую потерю — случайной пулей был убит полковник Войналович, «может быть единственный человек, который мог меня заменить»[179], как писал Дроздовский. Кавалеристы отошли на юго-западную окраину города, а Михаил Гордеевич, не теряя времени, приказал начать бомбардировку Ростова. Одним из первых же выстрелов на станции был взорван вагон со снарядами, а ворвавшаяся в Ростов пехота начала очищать его от противника. На предложение подошедших со стороны Таганрога германцев помочь Дроздовский ответил, что справится и сам. В 23 часа красные оставили западную окраину, а к полуночи — и весь Ростов.
