Нина Александровна набросала памятку на завтра, пересмотрела настольный календарь - не забыла ли осуществить неотложные дела? - и собралась уходить. В этот момент по коридору раздались медленные, тяжелые шаги, сопровождаемые скрипом половиц. Она сразу же узнала Алевтину Илларионовну и обрадовалась. Можно было долго, обстоятельно, без свидетелей поговорить с ней.

По внешнему виду никогда нельзя было угадать истинные чувства Нины Александровны. Она холодно посмотрела на Алевтину Илларионовну и сказала:

- Так поздно?

- Иду мимо. Вижу, свет в вашем окошке. Дай-ка, думаю, загляну, - как всегда, многословно заговорила Алевтина Илларионовна, удобно устраиваясь на кожаном диване. - Ну как, известен уже день вашего отъезда?

- Уезжаем послезавтра, - ответила Нина Александровна и, помолчав, продолжала своим глухим, гортанным голосом: - Прошу вас, Алевтина Илларионовна, поторжественнее подвести итоги работы наших бригад. Затем, пожалуйста, отнеситесь посерьезнее к методической работе. Присмотритесь к новой вожатой. Мне она еще не показывала плана работы. И прошу вас с Бахметьевым быть поосторожнее. Все-таки он больной человек.

- Не пойму, Нина Александровна, что вы с ним возитесь? Госпиталь у нас, что ли?

- Ну-ну, Алевтина Илларионовна, вы говорите совершенно абсурдные вещи!

Алевтина Илларионовна поморщилась:

- Он сам отлично знает, что не может преподавать. И помяните мое слово, вот-вот уйдет!

- Не уйдет! - уверенно сказала Нина Александровна, вставая и распрямляя уставшие плечи. - Он слишком любит свое дело и нашу школу.

- Ему больше всего нравится, что ученики готовы его носить на руках.

- Стало быть, заслужил. Вот нас с вами они почему-то не понесут, - усмехнулась Нина Александровна.

Она села на диван рядом с Алевтиной Илларионовной и худой рукой с длинными пальцами дотронулась до бледно-сиреневого шарфика на шее завуча:

- Какой чудесный! Цвет раннего багульника, когда тот расцветает преждевременно. Где это вы взяли?

- В городе, в универмаге.

Задумчиво поглаживая шарфик, Нина Александровна добавила:

- Главное, Алевтина Илларионовна, больше хладнокровия. Сгоряча, пожалуйста, ничего не решайте.. У вас есть замечательный советчик, умный, выдержанный человек, - Алексей Петрович. Ну, и я не так уж долго проезжу. Вопросы не очень неотложные оставьте до меня.

Нина Александровна встала, перешла за стол, на свое место.

- А теперь, уж коли вы сюда пришли, давайте посмотрим эти планы. - И она пригласила Алевтину Илларионовну к своему столу.

Коля Ласкин - Пипин Короткий - был действительно коротким. Его кудрявая голова с круглым туповатым лицом покоилась на короткой, крепкой шее. К шее удивительно подходили короткие руки и ноги. Пальцы его рук были тоже короткие, с квадратными ногтями. Несмотря на некоторую уродливость, Пипин Короткий не производил неприятного впечатления. Он выглядел крепышом. Весь он дышал здоровьем и силой.

Коля был ровесником Миши, Стеши и Саши, но жизнь не казалась ему такой увлекательной, как им. Он видел слишком много зла, и это зло часто окрашивало для него мир в черные краски.

Он родился и вырос в Погорюе, на берегах Куды, и, кроме своего села, реки да окрестных полей и лесов, ничего не видел и не стремился видеть. Его интересы замыкались в небольшом, обнесенном высокими горами селе на берегу мелководной речки. Дальше села, речки, небольшого отрезка сибирского тракта да сотни километров тайги его воображение не уходило. Был он человеком без дальнего полета.

Из класса в класс он переходил кое-как. Собирался закончить свое образование еще в седьмом классе, но отцу - колхозному конюху Ивану Герасимовичу Ласкину, прославившемуся на всю страну выращенной им красавицей кобылицей Сармой, белоснежной, с черной гривой, - очень уж хотелось сделать из сына инженера. Будущий инженер, однако, был безнадежен в математике, физике и химии. За месяц учения в десятом классе он успел получить по этим предметам несколько двоек, и отца вызвали в школу для объяснения.

Пришел Иван Герасимович из школы мрачный, напустился на жену:

- Свобода у сына большая! Курит в школе! Зачем деньги даешь? - Он хлопал по столу рукой, такой же короткой и широкой, как и у сына, и нервно ходил по комнате взад-вперед, взад-вперед, тоже небольшой, какой-то укороченный, злобный.

- Да я что, бог с тобой, Герасимыч! - робко оправдывалась Пелагея Дмитриевна, запуганная, заплаканная, не видевшая в жизни счастья. Она робко глядела на мужа круглыми ласковыми глазами. - Он не емши в школу-то идет. Как же ему на голодный желудок науки слушать? Вот я ему и даю рублевку на завтрак.

- На завтрак! А он - на папиросы! - снова стучал ладонью по столу Иван Герасимович. - Ни копейки не давать больше! Понятно?

- Да как же дитя голодом-то? - робела, но защищала сына Пелагея Дмитриевна.

- Дитя! Это дитя хуже всех в школе. От людей совестно. Одни колы да двойки! Собственными руками задушу, душу вытрясу! - бушевал Иван Герасимович.

В это время в комнату вошел сын. Он остановился у порога и заискивающе глядел на отца.

- А! Пришел! - Отец взвизгнул и дрожащими руками стал снимать ремень.

Пелагея Дмитриевна заголосила.

- Дверь закрой! Закрой дверь, говорю, а то и тебя заодно! - приказал Иван Герасимович.

Пелагея Дмитриевна, дрожа от страха, закрыла дверь на крючок.

Отец вошел в раж. Он уже не помнил себя, исступленно, со страстью бил сына ремнем, а тот молча увертывался и прикрывался руками.

- Да что я, маленький?! - вдруг взвыл Коля. - Не смей!

Он неожиданно вырвал из рук оторопевшего отца ремень и, глядя ему в глаза, медленно пошел на него. Казалось, сейчас он так же исступленно начнет бить своего истязателя.

Отец растерялся. С малых лет он бил сына, и тот никогда не выходил из повиновения.

- Уйду! Ненавижу! - продолжал рычать сын, наступая на отца. - Посмей только!

Мать в ужасе всплеснула руками. Коля рывком свернул ремень, кинул его в угол и показал отцу крепкие кулаки.

- Вот, видел? Это над ребенком можно издеваться. А теперь - нет! - И он опять потряс кулаками, упиваясь растерянностью отца и своей неожиданной смелостью и удивляясь, почему он раньше терпел побои.

Он повернулся, откинул крючок, изо всей силы хлопнул тяжелой, обитой ватой и мешковиной дверью и выбежал на улицу.

Был уже вечер, холодный, сырой. Моросил мелкий осенний дождь. Коля огляделся, Вокруг пусто и тихо. Куда идти? Он не думал о том, вернется ли домой. Он не умел рассуждать. Но он чувствовал, что еще с детства ненавидит этот дом, этот покосившийся, почерневший забор, ровные гряды огорода на задах, которые отец заставлял вскапывать каждую весну, эту высокую поленницу дров, напиленную им и отцом из бревен, сваленных на улице у забора. Он чувствовал, что ненавидит отца и равнодушен к матери.

Опустив голову, Коля медленно побрел вдоль улицы, размешивая сапогами глинистую жижу и с каждым шагом все больше и больше ощущая голод.

В открытое окно его кто-то окликнул. Он поднял голову и увидел Сеньку-воина (так называли в селе инвалида Семена, который всем говорил, что потерял ногу на фронте, а на самом деле получил инвалидность из-за того, что в нетрезвом виде в 1941 году попал под поезд). Сенька-воин ходил на костылях, получал пенсию по инвалидности и бездельничал.

- Иду вот… - тяжело сказал Коля.

- Вижу, что идешь, - с усмешкой ответил Семен, прищуривая светлые нагловатые глаза. Веки у него были припухшие, покрасневшие, цвет лица нездоровый. И рука с дымящейся папиросой, лежащая на подоконнике, дрожала. - А я партнера подглядываю в картишки сразиться, - объяснил Сенька-воин и выругался. - Сыграешь?

- Не умею, - равнодушно ответил Коля.

- Научу.

- Денег нет.

- Дам взаймы.

Семен протянул Коле начатую папиросу. Коля жадно затянулся и пошел к Семену в дом.

К ночи в душной, накуренной комнате собрались друзья Семена из соседнего колхоза. Усталая, злая мать Семена выставила на стол две бутылки водки, хлеб и колбасу, кое-как нарезанную толстыми, неровными кружками. Так велико было ее презрение к сыну и его собутыльникам, что она нарушила здешний обычай: не вскипятила самовара и даже не положила на стол вилок. Ели руками, пили, до утра играли в карты.