Этот голубой сумеречный час летнего дня был незабываемо хорош. И наверное, романтичнее было бы провести его в кольце молодых елей, сосенок и кедров, осветив огромным костром темнеющее небо, старую баньку и буйный сиреневый цвет багульника на взгорке. Но последний раз хотелось побыть именно там, где три года загорались мечты, завязывались непримиримые споры, складывались убеждения.
- Незабываемая «Изба раздумий»! Как много дала ты нам, старая банька, построенная каким-то дореволюционным мужичком! - сказала Лаля Кедрина.
Она превратилась в хорошенькую девушку. На ней было нарядное кружевное платье, и теперь уже белый цвет не полнил ее подобранную фигурку.
- Здесь я поняла, как смешон мой протест против родителей. Я им назло небрежно одевалась, вела себя при гостях вызывающе, огорчая маму. А чем она не права? Она любит старинные вещи. Она привыкла к этому и была воспитана видеть смысл жизни только в семье. А отцу я всегда давала понять, что не принимаю его живописи… И этим тоже огорчала его…
- Дамы и господа! О предках не будем говорить в эту прощальную ночь, - насмешливо сказал Никита своим сильным, бархатным голосом.
Он достал из нагрудного кармана нового светло-серого костюма ярко-красную расческу и, по привычке приводя в порядок волосы с безукоризненной укладкой, выполненной природой от рождения, взглянул в маленькое, кое-где облупившееся зеркало, висящее на гвозде, вбитом в бревно стены. Лицо было красиво и яркой молодостью, и безупречными чертами лица, и выражением мысли.
- А кто, скажи, Лаля, подсказал тебе задуматься над твоим поведением? - спросила Наташка.
- Ты, конечно!
- Ой ли?! Подумай-ка!
- Грозный, Наташка, Грозный!
- То-то же! Не я и не изба сама по себе. А тот, кто всегда был с нами.
- Ну, а родители твои очень переживают, что ты решила стать учительницей? - спросил Лалю Никита, загоняя в карман поглубже красную расческу.
- Ты же не хотел о «предках»! - отрезала Лаля.
- И вот в этой самой «Избе раздумий» через шесть лет ты будешь помогать своим ученикам разбираться в своих ошибках, учить отношению к людям, открывать непонятные явления в жизни - словом, как Грозный… - оставляя без ответа реплику Лали, не отставал Никита.
- Буду. И с радостью. Только суметь бы. Сам знаешь, как трудно с нами. Не всякому мы душу свою откроем. А ты, Никита, порадуешь своего отца тем, что на экране он будет видеть ежедневно твою физиономию и сделанную приветливую улыбку: «Добрый вечер, товарищи!»
- А ты знаешь, для того чтобы стать диктором, нужно иметь театральное образование? - спросила Наташка.
- Николай Михайлович узнавал для меня это официально. Эх, младенцы! Если б вы понимали, сколько для меня сделал этот человек! - вздохнул Никита.
- Опять Николай Михайлович, - со значением сказала Наташка, словно бы нарочно заставляя всех сосредоточиться на достоинствах учителя.
- А может, и так проскочу! - снова сказал Никита. - Ведь голос-то у меня почище левитановского. - Он покрякал, прочищая горло, и сказал удивительным звенящим басом, отдающим металлом: - Не голос, а бархат! N-ская телевизионная студия потеряет - московская подберет. Не выгодно землякам терять такого диктора.
И хоть сказано все это было на полном серьезе, что обычно десятиклассникам кажется безудержным, дерзким хвастовством, - никто не возразил. В самом деле, голос-то был необычный и внешность хороша, если не считать небольшой рост Никиты. Но роста на экране не видно. Да и у Николая Михайловича рост не велик, а человек - человечище!
Такое же необычное будущее избрала себе белокурая красавица Анастасия Платонова, по прозвищу «Аэлита».
- Буду манекенщицей, - сказала она неожиданно, загадочным взглядом зеленых глаз окинув товарищей, и, вскочив, изящным движением развела в стороны руки, как бы стараясь не загораживать ими наряд, стала переступать стройными ножками в лаковых туфельках на десятисантиметровых каблуках, приподняв голову с выражением, говорящим: «Любуйтесь не только платьем, но и отличной фигурой моей и красивым лицом». Платьем-то и в самом деле любоваться было нечего: простое, скромное беленькое платье. Но как обнимало оно ее бедра, высокую грудь, удивительные линии тонкой талии, покатых плеч; как открывало изящные руки и лебединую шею!
Молодость, молодость, почему ты так коротка и неповторима?!
Семен Неверов, как и многие юноши, закурил папиросу.
- Ну, чего воздух портите! - прикрикнула Наташка. - Шли бы на улицу дымить! Бестактно же это: пятеро дымят, а двадцать задыхаются. Ничему-то вас жизнь не выучила!
- Ладно уж. Не бухти! - миролюбиво сказал Семен и, поискав взглядом, куда бы сунуть папиросу, поднял ногу и прижал горящий край ее к подошве.
Так же поступили остальные.
- Мелкую профессию выбираешь, - сказал Семен Аэлите. - Лучше бы вышла замуж, народила крошек и воспитывала будущее поколение. Замуж тебя всякий возьмет: красивая!
- А ты бы взял? - поинтересовался Никита.
- Я? Нет, конечно.
Наталья возмутилась:
- А не кажется ли тебе, Сенька, что ты своими словами оскорбляешь женское и человеческое достоинство?
- Не кажется. Убедись! - Он кивнул в сторону Насти Платоновой.
Та действительно, словно и речь-то шла не о ней, расправляя платье, усаживалась на скамейку, принимала изящную позу и обычной своей заученной улыбкой старалась привлечь взгляды мальчишек. Наташка внимательно посмотрела на Аэлиту и примирительно сказала:
- Ну, ладно!
- И совсем не ладно, - вдруг запротестовала Настя. Запротестовала удивительно спокойно. - Понимать надо, в какое время мы живем. Все вы заглянете в журнал мод, прежде чем шить себе одежду. И не раз еще меня вспомянете. Отошло время ходить растрепами. Красота одежды, вкус, линии - это и радость дает и настроение улучшает. Это тоже искусство. Понимать надо. А то Семен: «мелкая профессия!» Нет профессий мелких и крупных. Все одинаковы!
- А что, «ашники», Настя права, - подумав, сказала Наташка. Как всегда, непонятно, почему она и здесь заняла роль председателя.
- Ты, будущий историк, - обратилась она к Семену, который встал и вышел на середину комнаты, - собираешься высказаться?
- Нет, - удивленно сказал Семен.
- Тогда зачем занял место оратора?
- Не знаю, - пожал плечами Семен и вдруг спохватился: - Да, вот о чем я хотел сказать.
Он стоял немного сутулясь, чтобы головой не задеть потолок.
- Вот повесть Николая Михайловича на днях выйдет в свет. Он так надеялся, что с прощального вечера все мы разойдемся с его книгой и автографом, напутствующим каждого. Я знаю, что у него в записной книжке уже заготовлены эти автографы.
- Ты всегда все знаешь! - ворчливо вставила Лаля.
- Но книга не успела выйти, - продолжал Семен, не обращая внимания на Лалину реплику. - Она, эта книга, в которую и мы вложили так много труда (и, главное, в процессе работы поумнели, многое поняли), - она догонит нас в пути. Обязательно догонит. Без напутствия, которое будет написано рукой Грозного каждому, на первой странице, он не отпустит нас в дальнее плавание. Мы знаем, что образ Саратовкина - это в какой-то мере образ Грозного.
- И любовь Николая к Любаве - это его любовь к той однокласснице, - поправляя на плечах лежащий пух взбитых кремовых волос, с обворожительной улыбкой вставила Настя.
Семен покосился на Аэлиту, но вынужден был согласиться.
- Да, это его любовь. И одиночество Саратовкина - его одиночество. И мысли и рассуждения - все его. От Саратовкина он принял эстафету. Это называется, Анастасия, - он почему-то обратился именно к ней, - преемственностью поколений. Понятно?
- Понятно! - весело сказала она. - Ребята, давайте танцевать. У нас же есть приемничек, - кивнула она на высокого, меланхоличного юношу, у которого через плечо висел небольшой кожаный футляр. - Давай веселую музыку!
- Нет, Настя, ты всегда не в том ключе, - сказала Лаля. - Танцевали мы вчера. До рассвета танцевали. И сейчас ноги болят. Теперь же мы в «Избе раздумий». И последний раз все вместе. А ты - танцевать!
