— Как с докладом?
— Пишу, — поднял голову Елиферий.
Толстов, повернувшись, взглянул на меня, потом прошел за Шмелева, склонился над столом, открывая ящик.
— Ушаков! Возьми-ка на память, — и протянул тетрадный лист и фотокарточку.
Вернувшись на место, я рассмотрел их. Лист оказался черновиком письма, которое получила мама. А с фотографии рисовался портрет ротным художником.
…Толстов подсел к Шмелеву.
— И что надумал?
— А что думать? Пока не поздно, надо ложиться в госпиталь.
— Сейчас нельзя, попозже ляжешь.
— Когда позже-то? Вот-вот начнутся годовые зачеты, да заключительные полеты. А там и госэкзамены!..
— Все равно нельзя.
Дрогнувшим голосом Елиферий сказал возмущенно:
— Вы что, хотите, чтоб я без ног остался? Я и так едва до аэродрома бреду. Давно ли из лазарета?..
Вот так новость?! Елиферий, оказывается, сильно болен, а я и не знаю. Хотя видел, как его под руки вели двое курсантов в санчасть, а он еле переставлял ноги, спускаясь по лестнице. Но я не придал этому значения.
— Но ты же секретарь! Не был бы им — ложись, пожалуйста.
— Здорово живешь! Да что я, незаменимый, что ли? В бюро девять человек, а мне подлечиться нельзя!
— Но кем заменить? Действительно некем.
— Да тем же Ушаковым!.. Молодой, энергичный, инициативный, с интересными идеями. Да и замсекретаря!
— Ушаковым? — оторопело-разочарованно протянул Толстов. Так, что я, похолодев, сжался.
— Или только на бумаге замом числится? А не на деле? — не успокаивался Шмелев. — Кстати, за перестройку. Поговорите-ка с ним — удивитесь.
— А мы что… против? — оживился Толстов.
— Выходит так — раз не видим подлинных борцов.
— Ушаковым? — разочарованно протянул Толстов и так поглядел, что мне стало неудобно за него и за себя.
Вот она, откровенная оценка и отношение. Не с трибуны и без громких дежурно-штампованных фраз… Но ведь стою этого, не сравнить же с Шмелевым. Да и не потяну, не справлюсь с работой…
Видимо, поняв мое состояние, Толстов изменил тон:
— Ушаков — хороший курсант, передовик, отличник, но-о, — развел руками, — но-о… но…
И так захотелось подсказать: «Не справится», — что едва сдержался. Знакомое чувство растерянности, оцепенения и скованности, вызванное потрясением открытия правды, лишило речи. Да и не умею разговаривать с начальством, как-то волнуюсь, да боюсь…
От Любы опять письмо. Вострик только головой вертит, да крякает, поглядывая на него, лежащее на койке.
«Боря! Я все еще не могу поверить, что ты не будешь писать. Если Петр запрещает, так, прошу, не слушай его. Пиши отдельно…»
Юрка Киселев прижился в 24-м. Ни одного нарушения, ни одного взыскания. Валерка Чертищев не забывает друга, ходит в гости.
Вот сидят на табуретках, беседуют. Юрка, поглядывая по сторонам, жалуется другу:
— Скоро праздник — День авиации, хоть бы благодарность кинули. Все взыскания давно сняты, двоек не имею, троек — одну, а кто видит?
— И у меня так же, — поддакивает Валерка.
— Что это за служба — за полтора года ни одного поощрения? У нас как приклеят ярлык разгильдяя-нарушителя за грехи молодости — когти сдерешь — не от-царапаешь…
Я задержался у тумбочки, доставая дневник, в который давно уже ничего не записывал. Все некогда.
А что, они, пожалуй, правы. Мне поощрения сыплются, как капли дождя, а другим?.. Вряд ли. Наверняка, есть курсанты — незаметные середнячки, которые за время службы не получили ни одного взыскания и ни одного поощрения. Разве это справедливо?.. Каждый служит, как может и как умеет. Но одно то, что не нарушает дисциплину и честно несет службу, — уже достижение и достойно похвалы… Где-то слышал или читал — каждый ученик, даже закоренелый двоечник раз в году, да должен получить пятерку. Может, такое поощрение — событие в жизни — послужит толчком к новым успехам. Придаст силы и уверенность, привьет вкус к хорошему. Что греха таить, сам был двоечником, сам на себе испытал и прочувствовал. Надо будет с Умаркиным поговорить, на бюро с командирами посоветоваться. Интересно, сколько же в роте таких середнячков?.. Узнать у командиров. И про Киселева с Чертищевым не забыть…
Снова письмо с среднегорским штампом:
«Борис! Решай, если нужно я прекращу писать Вострику…»
Красноречивая смелость. Но мы же не виделись никогда?! А если не понравимся друг другу? Но это еще хорошо — оба не будем переживать. А если она понравится, а я ей нет? Или наоборот?.. Тогда снова муки и терзания неразделенного чувства?.. Хватит школьных, сыт по горло, жизнь и так не сахар, скорей горчица.
Сую письмо в карман, чтобы на улице выкинуть в урну. Ни к чему Вострику видеть его…
ИСПЫТАНИЕ
* * *
— Дежурный… роты курсант Пекольский! — выводит меня из полудремы надоедливый голос. — Что? Что?.. Есть! Будет выполнено!
В «спалке» появляется Аттила (так зовет его Потеев) и направляется ко мне.
— Слышь, секлетарь! Снова тебя! На этот раз в политотдел к семнадцати!.. Ой, что только тебе будет?! Е-е — мое-е! Не только из курсачей, из комсомола выпрут! А может, и под трибунаху отдадут! Не посмотрят, что секлетарь! Это тебе не надо мной вы-е… каблучиваться!
— А ну, заткнись! — зло говорю я.
— Что? Что-о? — кривя рожу и презрительно сощурясь, переспрашивает Аттик.
— Заткнись, говорю! И не подходи ко мне больше!
— Что-о? Ты кому это говоришь «заткнись»?! Кому?! Здесь не бюро, начальства нет. Я так тебе заткну! Всю жизнь не разоткнешь!
Он нагло подходит. Из двух пальцев делает «вилку» и, отведя руку, целит ударить в глаза.
Я прикрываю ладонью лицо, поставив ее ребром, и неожиданно бью его резко и коротко ударом «под ложечку».
Аттик всхлипывает и застывает. Только глаза округляются и выкатываются еще больше. Потом, скрестив руки, сгибается и падает на кровать.
Вот ведь второй раз за сутки приходится драться. Второй раз кончаю схватку одним ударом.
— Ты-ы что-о? — шипит Аттик, словно проткнутый футбольный мяч. — Я-я ве-едь п-п-о-ошу-у-ти-ил!
— Я тоже.
— А еще секретарь, — на этот раз выговорил правильно, без издевки. — В бюро жаловаться буду. Знаешь, что будет за избиение комсомольцев?.. Он тихонько поднимается с постели и бредет к выходу.
Я снова опускаюсь на табурет. Гад! Помешал только. А так хорошо дремалось.
— Дневальный по роте слушает! — доносится из прихожей. — Рота на парашютных прыжках!.. Звоните позже! Не на испытаниях, а на прыжках!..
* * *
И тогда… был день испытаний — парашютные прыжки…
С неделю уже ходим в парашютный класс на укладку и тренировку. Группами влазим в подвесные системы, закрепленные на потолке, крутимся, имитируя посадку на лес, кустарник, пашню, воду, крышу или стену здания. Вытягиваем ноги, тянем передние или задние стропы, отрабатывая скольжение и быстрый спуск, раскрытие запасного парашюта, при скрутившемся и перехлестнутом основном.
Сегодня даже спали плохо. Хоть и верим в парашют, и запасной будет, но беспокойно на душе. Не испугаемся ли выпрыгнуть и, самое главное, раскроется ли купол?..
Немногие «смельчаки-рационалисты» авторитетно заявляют:
— Я не хочу доверять свою жизнь куску материи, тряпке. Она у меня одна. Прижмет — прыгнешь без тренировки.
И уже давно сходили в санчасть, запаслись освобождениями от прыжков. А большинство с тревожным возбуждением готовилось к ним. Как не прыгать, раз выбрал летную профессию? Да и это же целая область неизведанного, захватывающего, новых чувств и впечатлений на всю жизнь!
Еще в далеком детстве в родном Синарске я — пятилетний малыш, раскрыв рот, наблюдал, как отчаянные парни прыгали на лыжах с высоченного трамплина. Еще с тех пор хотелось прыгнуть. Испытать себя на храбрость. Узнать, что я за человек?..
В квадрате, где рядами стоят на попа парашюты, мы сидим тесным кругом, смотрим вверх на голубое чистое небо, в котором, как жук, ползает Ан-2. Смотрим и чуточку дрожим, но вида не подаем.
