Одной рукой поглаживая живот, куда только что прошествовал пережеванный кекс, другой рукой Виктор потянулся за следующим кексом. Пальцы нащупали край тарелки, а потом и всю тарелку и... и больше ничего. Ничего, кроме горсти крошек. Это было ужасно. От ужаса, пронзившего Виктора, он даже потерял вкус только что съеденного кекса, а это расстроило его еще больше. Ему пришлось снова перевалиться на спину, и снова он увидел над собой темное пятно на потолке. Темное, как волосы Эдны.
Эдна была женой Виктора. До Виктора Эдна долго жила в своей девичьей комнатке, где в изголовье ее кровати был наклеен плакат с Одри Хепберн, а под подушкой был спрятан листок, где в пятнадцать лет она записала свою мантру.
"Я похудела до 32 размера. Я ношу кожаные штаны. У меня глаза в пол-лица и впалые щеки. Мне не нужно садиться на край стула и класть сумку на колени, когда ко мне подсаживается мальчик. Я легкая как перышко. Я очень красивая. Мик Роул носит меня на руках"
Со временем "Мик Роул" был зачеркнут и переписан на "Грейдана Уилкса", затем та же участь постигла и Грейдана, которого сместил "Киллиан Айзек", но и тот долго не продержался. Имена сменялись, но ни разу не стояло там имя "Виктор Баррик". Тем не менее, именно он стоял над ней и бросал в нее землю, когда хоронил ее вещи.
Виктор встретил Эдну там, где он любил бывать больше всего: у витрины кондитерского магазина. Только завидев Эдну, он тут же определил ее в категорию конкурентов: так жадно она глядела на пирожные с заварным кремом и горы шоколада. Сначала Викки подумал, что Эдна просто не может себе позволить купить то, что она так вожделеет. Подумал это, и пошел, и купил, ибо вожделел то же самое, что и она, но зато мог себе это позволить. Засовывая в себя ореховое печенье, Виктор смотрел через стекло на Эдну и проваливался в ее голодные глаза. Маленькие хищные глазки. Вдруг Виктор почувствовал себя очень странно. Он почувствовал себя ростбифом, изысканно разложенным на большом фарфоровом блюде, политым клюквенным соусом, сдавленным по обе стороны пюре из молодой картошки. Эдна же улыбнулась, натягивая губы на ветхие зубы и кровоточащие десны.
Спустя год они поженились. На свадьбе оба больше смотрели на торт, чем друг на друга, а потом впились в него страстными поцелуями и пожрали. Виктор откинулся на кровать, а Эдна привычно удалилась в туалет, где провела над собой привычную процедуру. Так они начали жить вместе. Эдна все реже и реже заглядывала в холодильник, грызла по ночам ногти, постыдно позволяя себе представлять, что она грызет семечки. Иногда она отщипывала заусенцы и тщательно разжевывала их, рисуя в своем воображении измельченную курицу. "Ты самоедка. Гребаная самоедка" - шептала сама себе Эдна и заглатывала по три стакана воды за раз. Виктор же практиковал платоническую любовь - так, по крайней мере, он отвечал мамочке на ее вопросы о внуках. Он смотрел на Эдну, жуя купленную лапшу быстрого приготовления - Эдна зареклась подходить к плите - и Эдна казалась ему такой же склизкой, но в принципе питательной, как и лапша. Но стоило Эдне кинуть на Виктора взгляд - тот самый взгляд, спустя год после которого они поженились - как что-то сладостно сжималось внутри Виктора, желудок стискивал только что проглоченную котлету, спрессовывал ее в ком радости и еще чего-то животрепещущего, и Виктор становился счастлив. А потому, когда кожа на запястьях Эдны стала настолько тонкой, что ей хватило одного надреза, чтобы покончить со всем, но не сразу - в течение нескольких минут - Виктор растерялся. Не было больше взгляда расширившихся зрачков из-под ее тяжелых век, не было - были какие-то остекленевшие выпученные моргалы. Виктор опустился подле супруги своей на колени и попытался растормошить. Не получилось. Перед тем, как потянуться за телефоном и вызвать Скорую, Викки уставился на свои руки, облитые тем самым клюквенным соусом - его любимым соусом. На вкус он показался чуть-чуть просроченным и пересоленным. Но удобоваримым. Он снова взглянул на Эдну. Она вздумала уйти от него! Недопустимо. Недопустимо! Что же он будет делать без ее черных глаз? Неужели отдаст ее целиком каким-то чужим людям в белых халатах, а потом закроют ее в ящик и опустят под землю... Нет-нет-нет - думал Виктор Баррик, вновь опускаясь на колени перед Эдной. Нет-нет-нет... Эдна, милая, ты останешься со мной. Ты останешься во мне.
Виктору Баррику надоело пялиться в потолок на темное пятно и лежать без еды в доступности на расстоянии вытянутой руки. Он протяжно крикнул что-то мамочке. Может, ее имя, может, ее ласковое прозвище. Но мамочка не отвечала. Тогда Викки позвал еще и еще. Мамочка не отвечала. Викки, крякнув, перевел взгляд с темного пятна на часы. Три часа ночи.
Три часа ночи было, когда с потолка на колыбель маленького Викки закапало что-то тягучее и прозрачное. Младенец покряхтел и сморщил носик, а сверху все капало и капало. Крохотные кулачки потянулись к личику, пытаясь вытереть глазки. Но сверху все капало и капало, капало и капало, и Викки запищал во всю свою нежную глотку, запищал так, что из соседней комнаты вывалилась мамочка, причитая, отодвинула в угол кроватку и заорала на своего братца Эдварда, какой он идиот. Какой он идиот, что смазал потолок медом. Братец Эдвард приплелся, близоруко щуря глаза, и принялся оправдываться, что, раз на дворе июль, а в доме слишком жарко, чтобы держать окна закупоренными, тем более, малышу нужен свежий воздух, то единственный выход - это мазать потолок медом. Но зачем, зачем? А потому, что мухи, мухи. Сонмы мух кружат над городом, упиваясь его зловонием и разложением, залетают в окна, в щели и готовы жрать любого, даже самого чистое и невинное существо - младенца. Но мед мухам вкуснее младенцев, так что отныне и впредь, пока по потолку размазана медовая ловушка, малютка Викки может чувствовать себя в безопасности.
Но Викки никогда не чувствовал себя в безопасности. Десятки мух, со страшным жужжанием забиравшиеся в его комнатку и присасывающиеся к медовому пятну на потолке, пугали его. Пугали тем, что так и оставались на потолке, намертво присохнув к нему. Двух летних месяцев хватило, чтобы желтый мед оброс черными трупами болезнетворных насекомых.
Истлевшие мертвые тельца - навеки над Виктором Барриком темным пятном. Если бы можно было заглотить их, чтобы и памяти о них не осталось! Но Викки был коротковат. А мамочка запрещала вставать на трухлую стремянку.
Иногда Виктору казалось, что он недостаточно показывает свою любовь. Или хотя бы привязанность. Когда умерла Эдна, он ведь не сделал ничего. Вдруг она умерла оттого, что он не так хорошо дал ей знать, что ее пронзительный взгляд нужен ему как кислород, как вода, как вишенка на торте? А потом, над ее телом, Виктор окунул в нее руки и, испив, будто бы оставил навсегда в себе частичку Эдны. Она могла умирать сколько ей вздумается. Но кусочек ее навеки остался с Виктором. Или Эдди Пролкс. Виктор не скучал по своему другу (с годами он понял, что Эдди был ему именно другом, а не приятелем), потому что всегда носил его с собой. Не в сердце - так на стенках кишечника. А его первая любовь, Лиззи Страус из школы - он оставил ее в себе вместе с колбасой и пирожным, как и Лору Доуз - пусть она считает себя в выигрыше, но на самом-то деле он, Виктор Баррик, заполучил ее еще задолго до той неприятной встречи лицом к лицу. Виктор называл это надежностью. Похлопывая себя по животу, он любил повторять: "У меня все надежно, как в банке".
Виктор недовольно потянулся и хлюпнул носом. И опять позвал мамочку. Но нет и нет - мамочка, что, спала? Как же она могла уснуть, когда ее сын может оказаться голоден? А Викки был голоден. Может, всему виной его возраст? В детстве мамочка ни на миг не позволяла голоду скрутить внутренности Виктора. Мамочка всегда знала, поджарить ли Виктору счастье, или поперчить.
