Правда, эти отвратительные подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь заметил, как резко отшатывается назад Гриша Рагозин, как он со всего размаха бьет затылком в дверцу книжного шкафа, и как дверца распахивается и оказывается настоящей дверью из комнаты, и как Гриша вместе со стулом выкатывается в темноту коридора, и как после бежит к светящейся продолговатой надписи «Выход». А затем та же дверца шкафа хлопает меня по ногам, и я падаю и больно ударяюсь о выступ стула, а затем поднимаюсь и тоже бегу по затхлому коридору. Все это происходит буквально в одну секунду. Позади раздается ужасный крик, будто у человека ломаются кости, и действительно – хруст, и опять – крик, выворачивающий душу. И вдруг он стихает и заменяется смачным тяжелым чавканьем.

Я не знаю, что уж у них там могло чавкать. Не знаю и не хочу знать. Но жующее это, мокрое, жадное всасывание просто выбросило меня наружу. Я, наверное, буду помнить его всю свою жизнь. Как всю жизнь, наверное, буду помнить ту страшную площадь, где я догнал Гришу Рагозина. Внутреннее устройство Кремля я знал очень плохо. Как уже говорилось, работа моя в основном была в Белом доме. В Кремле бывал редко, не более пяти-шести раз за весь год, и поэтому совершенно не представлял, где мы находимся. Место, однако, было действительно жутковатое. Разлохмаченным кочаном выдавалась церковь, подсвеченная прожекторами, что-то очень московское, пышное, вычурное, глазурное: своды, арочки, крыльцо с пузатыми витыми столбами, медная луковица над входом, лепнина каменной лестницы. Гриша Рагозин как раз прижимался спиной к тесаному ее ограждению, губы – закушены, глаза – с безумцей, на выкате.

– В самом деле звонят, – сказал он, чуть поведя зрачками в мою сторону.

Колокола и вправду гудели неистово: кровяные, вздымающие боль стоны пульсировали под черепом. Разносились они, казалось, на тысячи километров окрест. Заросли чертополоха на клумбах были уже мне по пояс. Лопались ребристые почки, и со скрежетом вылезали из них блестящие никелированные цветы. Пестики и тычинки звенели в унисон колокольным ударам. Видно все было по-прежнему удивительно ясно: черные изломы колючек на фоне многоколончатой анфилады. Кажется, в этом здании помещалась канцелярия президента. Правда, все окна сейчас в ней были погашены. Ни в одном из трех этажей не ощущалось признаков жизни.

А от закругленного, с нишами и проемами, торца ее, из беззвездного, угольной черноты провала между каменными палатами, вдоль колючек чертополоха, похожих на разломы пространства, двигалась в нашу сторону небольшая группа людей, и приподнято-радостные их голоса порхали над загробным оцепенением.

Были они в гимнастерках или во френчах полувоенного образца, обязательно в сапогах, в фуражках с роговыми лакированными козырьками, правда, виднелись среди них и два-три штатских костюма: широченные пиджаки, галстуки, заправленные в жилетку. Кое-кто поблескивал круглыми стеклышками пенсне. А по центру, сопровождаемый фигурой в длиннополой красноармейской шинели, тоже – в штатском, в кепочке, в похожем на бант крапчатом галстуке, как божок, шествовал плотненький человек невысокого роста, и штиблеты его уверенно попирали кремлевскую мостовую.

На секунду он задержался у обширной лужи, посмотрел, примерился, перепрыгнул, дрыгнув смешными ножками, а потом оборотился к фигуре в солдатской шинели и, картавя, пронзительно, совершенно по-птичьи проблекотал:

– А по этому вопросу, Феликс Эдмундович, используйте товарища Берию. Я с ним после войны работал, это очень ответственный и аккуратный товарищ. Он им покажет, как говаривал наш Никита Сергеевич, кузькину мать. Так, вы утверждаете, что – ни одного эсера и меньшевика?

– Ни одного, Владимир Ильич. Лежат как прикованные…

– Ну и пусть себе, ради бога, лежат. Ни к чему нам эти политические проститутки!..

Он поднял хвостик бородки и заразительно засмеялся. Пальцы (я это ясно видел) вцепились в лацканы распахнутого пиджака.

Свита его тоже одобрительно загудела:

– Правильно, Владимир Ильич!..

– Пусть лежат!..

– Зачем нам меньшевики?..

– Вы, товарищи, еще социал-демократов вспомните!..

Им было весело.

– Все! – одними губами сказал Гриша Рагозин.

И тут от другого торца канцелярии, погруженной во мрак, отделилась невнятная тень, имеющая, впрочем, некоторые человеческие очертания, и бесшумно, словно на мохнатых ступнях, как гигантская птица, рванулась наперерез идущим.

В каком-то молниеносном прозрении я догадался, что это Герчик. Он летел и держал над головой увесистую заостренную палку – кол, какими дачники обычно огораживают участки. И вот он замер, прогнувшись, как на спортивных соревнованиях, и подпрыгнул, и даже, кажется, дернулся в воздухе, и всем телом метнул этот кол в заливисто хохочущего человека с бородкой.

Точно серая молния разодрала пузырь тишины над Кремлем. Вскрикнул Гриша Рагозин, присев и хватаясь за голову. Красные кровяные колокола ударили во всю силу, и вдруг раздулись, и лопнули у меня в мозгу тысячами ослепительных шариков…

Дальнейшее хорошо известно. Утром 4 октября на пустынную набережную неподалеку от Белого дома вышли танки в сопровождении спецчастей МВД и после переговоров, быстро зашедших в тупик, расстреляли высотное здание прямой наводкой. Пожар на восьмом этаже и последовавший за этим короткий штурм телекомпания «Си-эн-эн» транслировала на весь мир. Сообщали о тысячах жертв и о сотнях боевиков, ушедших подземными переходами. И то и другое, конечно, не соответствовало действительности. Мелькнуло в новостях измученное, помятое лицо Хасбулатова, да деревянной походкой прошествовал к воронку полковник Руцкой. Лидеры мятежа были заключены в «Матросскую тишину». Впрочем, месяца через три их освободили решением вновь избранного парламента. Все как будто наладилось.

Тем не менее я отчетливо понимал, что теперь моя очередь. Мумия никуда не исчезла, вряд ли она смирится с октябрьской неудачей. Неприятностей можно ожидать в любую минуту. Несколько дней после смерти Герчика я пребывал точно в трансе. Но транс трансом, а сделал я достаточно много. Прежде всего, отправил Галю к родственникам в Краснодарскую область. И предупредил, чтобы она ни в коем случае не звонила и не писала оттуда. Вот когда пригодился совет Гриши Рагозина! В первую очередь я, конечно, боялся не за себя, а за нее. Слишком уж удобную мишень она собой представляла. Не помню, что я тогда ей наговорил: надо побыть одному, так мне будет спокойнее, скоро выборы, я все равно буду катастрофически занят. Галя была напугана смертью Герчика и потому на все соглашалась. С другой стороны, еще больше она была напугана тем, что сам я остаюсь в Москве – уезжать все-таки не хотела, вздыхала, беспокоилась о цветах на участке, кто за ними будет ухаживать? Ты? Я тебя знаю! Мне потребовалась масса усилий, чтобы преодолеть ее тихое сопротивление. Даже по дороге на вокзал мы еще продолжали спорить. Облегченно я вздохнул лишь тогда, когда свистнул гудок, лязгнули буфера вагонов и довольно-таки обшарпанный поезд утянулся в путаницу рельсов южного направления.

По крайней мере, здесь я теперь мог быть спокоен. Чего, правда, нельзя было сказать о других обстоятельствах, связанных с данным делом. Обстоятельства эти, говоря откровенно, не радовали. Лично я полагал, что в результате трагической ночи с третьего на четвертое октября – после жуткой фантасмагории, которая чуть было не захлестнула столицу, после шествия мертвецов и после колокольного звона – и правительством, и тем более президентом будут в срочном порядке приняты самые чрезвычайные меры. Например, эвакуация из Кремля правительственных учреждений, выселение центра Москвы, блокирование самого Мавзолея, а затем – стремительная войсковая операция по захоронению. Я, конечно, не специалист, но, на мой непрофессиональный взгляд, сделать это было необходимо. Однако никаких решительных мер не последовало. Неделя проходила за неделей, слетали листочки календаря, кончился октябрь, пожелтели и начали опадать в парках деревья, потянулись дожди, превратившие землю в слой липкой грязи, а правительство и президент пребывали в непонятном оцепенении. Разумеется, я понимал, что все не так просто. Приближались выборы, значительная часть россиян еще поддерживала коммунистов, резкие движения, такие, например, как захоронение тела, могли вызвать шум и отпугнуть избирателей. Торопиться с этим, вероятно, не следовало. Тем более что вряд ли можно было ожидать в ближайшее время каких-либо серьезных эксцессов. Мумия мумией, но, видимо, не так просто поднять мертвых вторично. Для этого нужны силы, длительный, скорее всего, период ремиссии. Мы, по-видимому, получили некоторую передышку. И потом – определенные меры предосторожности были все-таки приняты. Например, я узнал, что многие члены правительства носят теперь кресты из осины. Гриша Рагозин сказал как-то, иронически улыбаясь, что образовалась даже специальная фирма по их изготовлению. Тут подсуетился один из депутатов патриотической ориентации. Кстати, первыми надели кресты члены КПРФ. Коммунисты и тут оказались впереди всех. Толком, разумеется, никто ничего не знал. Пресса о событиях третьего октября толковала глухо и противоречиво. Официальное расследование, как обычно, увязло. Ходили сплетни, слухи, анекдотические истории. Например, рассказывали, что в здании бывшего Волгоградского обкома КПСС в эту ночь сами собой заработали сохранившиеся еще старые пишущие машинки и безо всякого участия человека на бумаге, которую неизвестно кто заправлял, отпечатали десятки постановлений якобы проходящего в это время местного хозпартактива (подзабытый уже, в общем, термин недавнего прошлого). Соглашались, что противостояние в обществе достигло критической точки. Вероятно, отсюда – и приступы шизофрении, которые многие ощущали. Тот же Гриша Рагозин рассказывал, что он добился свидания в тюрьме с Р.И. Хасбулатовым, и Руслан Имранович в порыве откровенности признался ему, что в течение почти трехнедельной осады Белого дома (где без света и телефонов заседал в те дни распущенный указом президента Верховный Совет) в самом деле вспыхивали некие приступы омрачения: невозможно было припомнить, что делал и говорил в истекшие два-три часа. Ощущаешь себя паяцем, которого дергают за веревочку. Точно странная, гипнотическая, всевластная сила внедрялась в мозг и командовала людьми, не давая им ни о чем задумываться. Генерал Макашов, например, – это точно, был без сознания. У Руцкого время от времени случались просто катастрофические провалы. А ему самому, Хасбулатову, показывали потом некий приказ, где размашисто, черным по белому стояла его подпись. Причем он-то прекрасно помнит, что ничего такого никогда не подписывал. Правда, зафиксировать сказанное на бумаге Руслан Имранович отказался. Как известно, активной политикой он больше заниматься не стал, отошел от борьбы и вообще производил впечатление человека сломленного.