Эти повести написаны в бурные 1990-е годы, когда страна буквально сотрясалась от перемен. В учебниках истории события тех лет, вероятно, будут представлены сухим перечнем фактов. Однако за фактами скрывается жизнь, и только художественное произведение способно отобразить фактуру того раскаленного времени. Тем более что фантомы прошлого овеществляются в настоящем. Писатели, разумеется, не пророки, но само творчество как процесс расширяющегося бытия способно воспринимать некие прогностические обертоны – то, чего еще нет – и прозревать призрачные картины грядущего. Двадцать лет назад присоединение Крыма к России казалось чистой фантастикой. Ныне это стало реальностью, в которой мы все живем. Литературные предчувствия иногда оправдываются. И потому, вероятно, особый смысл обретает сейчас последняя фраза повести «Жаворонок»: «Еще ничто не окончено…»

Неприятности обычно вырастают из пустяков. Для меня эта история началась тогда, когда в сумерках майского вечера 1993 года у ступенек с платформы станции «Лобня» меня перехватил человек. Собственно, я знал этого человека: Каменецкий, такой-то избирательный округ, независимый депутат, если слово «независимый» не вызывает у вас усмешки, – в модном сером плаще с погончиками на пуговицах, белая рубашка, трехцветный «российский» галстук, а на голове – демократическая кепочка, как у мэра Москвы. Некоторые депутаты уже тогда начали носить подобные кепочки. Надо сказать, что я заметил его еще в электричке. Близки мы не были, баллотировались на выборах в разных избирательных округах, и поэтому до ненависти, как у бывших соперников, у нас пока не дошло. И в Верховном Совете он себя ничем особенным не проявил. Весь тот год, когда страна кипела и клокотала, когда лава страстей, казалось, выплескивалась из телевизоров, когда вспыхивали перед публикой и тут же гасли звезды ораторов, он провел где-то на заднем плане, в курилках Белого дома. Выступающим у микрофона я его, по-моему, ни разу не видел. Наши дороги не пересекались. Знакомство у нас было шапочное. Удивило меня только то, что он, вопреки обыкновению, не воспользовался машиной. Сам я, честно говоря, машину терпеть не могу. Есть в ней, по-моему, что-то самодовольное. Капризный, уродливый агрегат, жрущий время и силы. И тем более он был неуместен в ту романтическую эпоху: это что же, мы только что боролись с партийными привилегиями, а немедленно после победы сами расселись по горкомовским автомобилям? Мне, во всяком случае, было как-то неловко. Это сейчас после неожиданной и страшной смерти Герчика, после ночи, проведенной в лесу, где с нечеловеческим «хрум!.. хрум!.. хрум!..» трещали прошлогодние шишки, после пальцев, тянущихся ко мне из-за ствола сосны, после странных и жутковатых событий, чуть было не захлестнувших столицу, я, если задерживаюсь в Москве дольше обычного, обязательно беру на стоянке перед вокзалом машину и, платя двойной (ехать-то всего ничего) тариф, после некоторого петляния по переулкам высаживаюсь у самой калитки. Лобнинские частники к этой моей странности уже привыкли. Я подозреваю, что они считают меня безобидно чокнутым. В жигули свои, во всяком случае, сажают без возражений. По дорожке, скрипящей гравием, я быстро прохожу через сад и, защелкнув замок на дверях, тут же закрываю в доме все форточки. Моя Галина ругается, но я не переношу идущий от грядок и клумб душный запах земли. То есть, может быть, и запаха-то никакого нет – пахнет флоксами, которые мы каждой весной высаживаем в невероятном количестве, пахнет свежей травой, которую днем обычно накашивают соседи, пахнет горьким и едким дымком, потому что в поселке все время жгут какую-нибудь дрянь. А уже ближе к ночи накатывается аромат цветущего табака – нежно-белые, сахарные его граммофончики светятся в полумраке. Казалось бы, дыши и радуйся, но мне все равно чудится, что пахнет только землей – ее мертвенной сыростью, холодом, тянущим из глинистой глубины, – меня прохватывает озноб, и я поспешно закуриваю, чтобы отогнать этот запах.

Короче, с Каменецким мы почти не общались. И потому я был несколько озадачен, когда уже на сходе с платформы он вдруг цепко, по-начальственному взял меня за руку и серьезным тоном сказал, что нам следует поговорить.

Впрочем, я тут же понял, что ошибаюсь. Человек, подошедший ко мне, вовсе не был депутатом от такого-то округа М.Н. Каменецким. Он лишь внешне, правда очень существенно, походил на него. Позже, уже относясь к этому делу серьезно, собирая всевозможные материалы и буквально по мелочам восстанавливая подробности нашей первой встречи, я в какой-то момент осознал, что похожесть на Каменецкого была для него способом маскировки: Каменецкий тоже жил в Лобне (кстати, через две или через три улицы от меня), иногда (впрочем, нечасто) ездил домой электричкой, теоретически мы должны были с ним общаться. Не было ничего удивительного в том, что два депутата, встретившись, о чем-то поговорили. Если за нами следили, то именно так это могло выглядеть со стороны. Не имело никакого значения, что настоящий Каменецкий пребывал в это время в своей квартире, вероятно, ужинал или смотрел телевизор и ни сном ни духом не подозревал о существовании двойника. Здесь работал профессионал высокого класса.

Однако я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от неприятного чувства обмана и, освобождая руку, довольно сухо спросил, в чем, собственно, дело.

У меня были причины для такой сухости. Я входил тогда в Парламентскую комиссию, неожиданно оказавшуюся точкой приложения самых разных политических сил. Мы расследовали инцидент, произошедший в одном южном городе. Три недели назад там состоялась демонстрация местного населения – абсолютно мирная, как утверждали представители общественных организаций, выступление вооруженных боевиков, как заявил пресс-секретарь МВД. Демонстранты несли лозунги с требованием национального суверенитета («Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!..»). Перед зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями правопорядка. То ли кто-то из боевиков, сопровождавших колонну, выстрелил в милиционера, то ли кто-то из местных омоновцев зачем-то открыл огонь. Паника была колоссальная: крики, взрывы гранат со слезоточивым газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что как будто подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду, площадь, зажатая полукругами учреждений, имела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, она в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.

Резонанс это имело огромный. После быстрого и ошеломляющего для многих развала Союза, когда монстр, занимавший шестую часть суши, распался на полтора десятка независимых государств, чрезвычайно обострились проблемы и в бывших автономных республиках. Местные управленческие элиты не хотели ничем делиться с Москвой, в свою очередь, центр был слаб и парализован внутренними разногласиями, а неосторожная фраза президента, сказанная им в Татарстане: «Берите суверенитета, сколько хотите», – еще гремела по прессе, отзываясь то здесь, то там в зависимости от политической ситуации. Начинался, казалось, второй круг страданий. Как пожар в сушняке, вспыхнула гражданская война в Таджикистане, и оттуда десятками тысяч бежало русскоязычное население. В Чеченской Республике объявил себя президентом некий Дудаев, и, насколько я мог понять, ни московские политики, ни местная администрация ничего не могли с этим сделать. С тем же Татарстаном тянулись упорные и очень непростые переговоры. А Якутия, имеющая на своей территории практически всю алмазодобывающую промышленность, осторожно заявляла о контроле над использованием национальных недр. Речь шла уже не о бывшем СССР – речь шла о целостности России. Это понимали все. И центральная власть чрезвычайно болезненно относилась к любым обострениям обстановки на периферии.