— Конечно, это было глупо…
Она остановилась и встряхнула головой, чтобы перебросить косу назад, на спину… И дико вскрикнула…
Прямо перед ней у забора, над старой, зеленой от плесени скамьей, на натянувшейся туго веревке висел человек, без шапки, плешивый, с реденькой с сильной проседью бородкой. Глаза были широко открытые и тусклые, с неподвижно остановившимися зрачками. Губы потемнели. Подбородок упирался в грудь. Казалось, он смотрит исподлобья.
Он был мертв. Веревка плотно захлестнулась вокруг шеи. На скамейке лежала бумажка и на ней было что-то написано… Всего несколько слов. Скамейка стояла у дерева, разбитого молнией, без листьев, без верхушки, с обожженной корой. Черный, голый сук протягивался над скамьей. Он висел на этом суке.
X
«ДЕРЕВО УДАВЛЕННИКОВ»
Отбежав в сторону, она прижалась спиной к. стволу старой липы и спрятала назади руки… И тоже крепко прижала их, растопырив пальцы, к шероховатой коре.
Отсюда она смотрела на него…
Золотые блики от солнца дрожали на ее лице, на платье и на песке у ее ног.
Она смотрела и на него и на это сожженное молнией, лишенное листьев дерево с расщепленным стволом.
Вся похолодевшая, бледная как воск, с остановившимся дыханием… Но между солнечных пятен, дрожавших на ее лице, незаметно проступал румянец. Побелевшие губы порозовели.
Она прижала обе руки к сердцу и не сводила глаз с дерева.
Губы медленно раздвинулись, блеснули ровные белые маленькие зубы и вместе с золотыми бликами от солнца в лице задрожала и заискрилась улыбка.
И она крикнула негромко:
— Знаю! Теперь знаю!
И побледнела опять.
Страшно и жутко смотрел он на нее исподлобья, мертвым взглядом.
Отвернув лицо в сторону и загораживаясь от него рукой, щурясь от солнца, потому что солнце било теперь ей прямо в лицо, она двинулась мимо него по аллее, направляясь к забору.
Она знала теперь, как ей выбраться отсюда…
Именно сюда, в этот парк, год тому назад бегала она с подругами смотреть удавленника.
Именно сюда!
Она узнала и дерево и скамейку.
И этот забор, утыканный вверху гвоздями.
В заборе была лазейка: две доски свободно раздвигались и можно было пройти, как в калитку.
Может, теперь эти доски забили гвоздями?
Она остановилась. Тогда же — когда она в прошлом году была здесь, в парк через ту же лазейку приходили и еще люди и кто-то сказал, что следует забить лазейку и спалить опаленное молнией дерево, потому что это уже пятый удавленник.
Теперь был и шестой…
Проник ли сюда этот несчастный человек через лазейку, или иным каким-нибудь путем?..
По ее соображениям, лазейка должна была находиться несколько в сторону, направо.
Она свернула вправо, сделала несколько шагов и остановилась опять…
Две доски в заборе были раздвинуты и на траве около сидел и курил трубку человек с бритым угрюмым нерусским лицом…
Кучер «ведьмы»…
XI
«ЖАБА»
Вынув изо рта трубку, он спросил:
— Вы одна? А где же Дарья Ивановна?
Он говорил плохо по-русски. Встав, он отступил поближе к забору — как раз против лазейки — и опять сунул в рот трубку.
Она не сразу поняла, что он говорит.
— А? — сказала она.
Он молчал и раскуривал трубку. И потом сказал, уже ее вынимая трубки и она закачалась у него во рту:
— Идите домой.
— Она спит, — ответила Иволга на его первый вопрос. — Пустите меня: я хочу отсюда!
Кажется, именно этого он от нее ожидал: она еще не окончила говорить, как он затряс отрицательно головой.
Снова вынув изо рта трубку, он крикнул:
— Идите домой! Никуда я вас не пущу!
И стал смотреть через нее в глубину аллеи и затем, приподнявшись на носки, замахал в ту сторону рукою. Он махал рукою не от себя, а к себе: кого-то он там видел на аллее и призывал к себе.
Иволга оглянулась и увидела Дарью Ивановну.
Дарья Ивановна бежала по аллее босая, в расстегнутом капоте.
Иволга боялась лягушек. Сейчас Дарья Ивановна была ей противна и гадка, как жаба, из тех, что по вечерам выходят на месяц в уединенных местах вместе с кольчатыми червями и улитками.
И она закричала вдруг, как если бы на шею к ней, или на спицу, или на руку прыгнула лягушка.
И закрыла лицо и глаза руками, съежившись вся, и вобрав голову в плечи и топоча ногами.
И продолжала кричать пронзительно и дико, не двигаясь с места и не отнимая рук от лица.
Потом метнулась в сторону. Но сзади уже шлепали босые ноги… Пальцы, показавшиеся ей холодными, как будто бы к пей действительно прилипла улитка, схватили ее за руку.
— Подлая гадина! — крикнула у ней над ухом Дарья Ивановна, зажимая ей рот ладонью. — Людвиг! Помогите мне!
Кучера звали Людвиг.
Он помог. Он поднял Иволгу на руки и понес ее назад по аллее. Он зажимал ей рот большой своей с грубой кожей и мозолями рукою, совсем почти закрывшей ей лицо.
Он быстро шел по аллее.
XII
«СТАРАЯ КНИГА»
Дальше я буду очень краток.
Позвольте мне погасить эту маленькую жизнь, призрачно мелькавшую перед вами на этих страницах. Маленький день этой маленькой драмы близится к занавесу.
Иволгу заперли в мезонине. Под самой крышей.
Здесь помещалась небольшая библиотека сотни в две томов. Странные книги… Книги «ведьмы». Я не стану перечислять их названий. Многие из них были старые-старые, в заплесневевших кожаных переплетах. В библиотеке было сыро. Бумага, которой был оклеен низкий потолок, отстала и обвисла. Старые книги были как молчаливые и зловещие совы.
И вот именно тут… Тут Иволга узнала многое, во втором этаже, тихое пение, звуки струн.
Правду ли говорили старые книги, которые она нашла в библиотеке, или бредили они из страницы в страницу? Читать их было все равно, что в полуночный час войти в комнату, в которой в трубе завывает ветер. Именно жуткие, как завывание ветра в трубе, бродили мысли по их плотным шероховатым грязно-синим страницам.
Ветер. Но когда ветер завывает в трубе, не чудится разве в этом завывании голос чьей-то души, не знающей пристанища, звучащий в небесах, припадающий к земле в тоске и рыданиях, и опять и тоже в рыданиях унесшейся в высь…
Тоска, наполняющая весь мир и нигде в мире не находящая пристанища. Голос ада, не находящий отклика ни на земле, ни в небе.
Внизу во втором этаже хлопали двери, будто сквозь слезы звенящими каплями смеялась мандолина, а в книгах было написано:
Можно…
Можно любить умерших, можно иметь с ними плотские сношения, можно обнимать их и целовать.
Ибо самоубийцы, те, которые умерли рано, не вкусив от радостей жизни, томятся в тишине и мраке могилы тоской неудовлетворенной страсти, ибо они желают нечеловеческим желанием…
Вот что узнала она из книг, которые нашла в библиотеке.
А внизу, во втором этаже…
Ах, к этому бреду, который был в книгах, примешивались звуки, несшиеся сквозь пол снизу, из второго этажа. И было все это взятое вместе: книги и звуки, несшиеся из-под пола, как вой ветра в трубе в полуночный час.
И каждое утро являлась к ней «ведьма» за новой порцией крови. И с каждой каплей крови уходили силы и бледнела жизнь.
Да, мой маленький роман близится к закату…
Однажды к ее отцу на пустырь пришел Людвиг и сказал:
— Вашей дочери плохо, я приехал за вами.
XIII
Конец… Ну да, конец.
Она умерла.
С формальной стороны нельзя было ни к чему придраться. Было свидетельство от врача. Умерла от скоротечной чахотки. Служила в качестве горничной.
Схоронили.
На другой день… Но вам, может быть, неинтересно читать дальше? А если она не умерла?
На другой день после похорон ее отец прибежал к прокурору.
Он стучал в грудь кулаками и между его пальцев было несколько седых волос, которые он вырвал у себя из головы. Ибо безгранично было его отчаяние.
