Дмитрий Дурасов

ШКИПЕРСКАЯ РЫБАЛКА

Зимняя Волга похожа на уснувшее под паром поле. По берегам лес чернеет, а на песочке торосится ледяной припой, как корчеванные пни на меже. "Жизнь прожить - не поле перейти!" И жизнь прожить трудно, и поле перейти нелегко. Из конца в конец, вдоль и поперек, ходит по своему полю-Волге шкипер Петр Останин.

Шкипер - это капитан несамоходной баржи. И барж таких уж - широких, срубленных из черного, пропитанного смолою дерева, тупоносых и приземистых, с двумя долгими, сшитыми из дубовых досок рублями-болерами, с крошечной каюткой и лодкой у борта - не увидишь теперь на Волге. И шкиперы задедо-вали, поседели и доживают свой век кто где. Дядя Петя Останин со своею женой, тетей Зиной, живут у берега Волги. На холме, как белая церковка, стоит, выделяясь своей белизной, их крошечная мазанка. Чуть ниже чернеют в ряд столетние русские избы и смотрят седыми наличниками на нарядную мазанку, как мужики на хмельного, красочного казака донца-гуляку. И действительно, какой-то иной жизнью веет от этой теплой, нагретой даже зимним солнцем мазанки. И кажется, будто над ней синее небо, а перед ее порогом не заснеженная, стылая Волга, а ленивый мутноводый Дон, по берегам степи, степи без конца, с горькой полынь-травою и желтое, как нарез дыни, солнце...

Окошки мазанки смотрят на холодную Волгу. На Волгу смотрят и дядя Петя с тетей Зиной, как раньше с реки смотрели на берег. Иногда казалось им, что баржа их стоит на месте, а берег медленно протягивается и движется перед ними, точно ведомый огромным богатырем буксиром, и пропадал берег и таял в зеленоватом горбистом горизонте, когда уходили они с реки в Каспий. А теперь река Волга никуда не уходит и вечно, безотрывно стоят ее разлив, ее острова, дальний огненный яр и хвойные леса, и никуда не уйти и не уплыть на восьмом десятке лет, разве только в смерть уйти, в землю. А порознь страшно. Вот и держатся дядя Петя с тетей Зиной у самого края жизни, крепко и дружно.

Сегодня, как вчера и позавчера, как всегда зимою, собрался шкипер на рыбалку. Ядрено, калено январским морозом красное утро. Синие тени облаков медленно бредут по белоснежной Волге. И леса кажутся теплыми и небо теплым, а лед - пустыней безмолвной. И манит, и жалко шкиперу себя - по-стариковски остаться у печи тянет. Печь-то теплее всего! Мнется дед Петя, одетый и обутый, с пешней, удочкой и ведром в руках у двери, и говорит:

- Что, Зина, пойду посижу часика три?

- А может, Петро, останешься? Чего ходить-то, ноженьки свои утруждать?.. Оставайся, Петро. Я сейчас пышечек тебе испеку...

- Нет, Зина! Пойду, пожалуй. Чего сидеть?.. Надоело все с тобой сидеть...

- Ну и иди к богу, иди жарься на лед, иди, лада моя!

И шкипер, выпустив облачко пара, исчезает за дверью.

Маленькая, сухонькая тетя Зина, прихрамывая, точно уточка, на больную ногу, мечется из комнаты в кухню и обратно, смахивает крошки со стола, ставит себе стакан крепкого чая, скручивает козью ножку и курит махорку, мелко, по-женски, затягиваясь и щурясь от дыма. Она садится на место дяди Пети - на продавленное, снятое со списанного катера сиденье - и смотрит в окошко на спину мужа, тающего черной точкой в белой пустыне.

Дядя Петя идет к своему месту, к трем заветным, заповедным пробитым на всю зиму лункам. Идти надо метров пятьсот, туда, где стоит летом красный бакен, а затем створится по краю далекого острова. И на всей этой невидимой линии подо льдом таятся невидимые ямы и ложбинки, в которых и стоит, сонно взмахивая плавниками, спящая с открытыми глазами зимняя рыба.

"Раздразнить надо ее, эту рыбу, как следует! Вот ты, положим, спишь себе спокойненько, наелся всякого вкусного и спишь. Только уснешь, а тебе раз по башке или хвать за ногу! Или щелк по носу! Ты тут, конечно, проснешься и станешь озираться... Кто это, такой-сякой, спать не дает?! Будешь глядеть, кого бы по уху вдарить! Так и рыбка! Не раздразни ее как следует - ни за что не возьмет, а раздразни - сама на крючок лезет... Осерчает и лезет!"

Как каждый моряк, старый шкипер не любит и не умеет долго ходить. За ночь навалило на Волгу снега по пояс, и идти трудно - точно без ног. Шкипер медленно серчает и краснеет под шапкой-ушанкой. Большой, до сих пор богатырски сложенный и сильный мужчина, шкипер недолюбливает это белое безмолвие, способное поглотить без остатка и разницы что песчинку, что гору. Ему не с чем бороться, кроме как с шелестящим, легким, как дым, снегом, и снег так податливо сыплется на валенки и так незаметно, коварно скапливает в коленях усталость.

Дядя Петя садится на перевернутое ведро и закуривает. Где бы ни находился, он всегда садится лицом к своей хатке, лицом к тете Зине. Пятьдесят лет прожили вместе. И два разных этих тела, две разные души объединились и слились в одной человеческой судьбе и жизни. Родились в донской станице и, устав к двадцати годам от крови, что обильно лилась и мутила тихий Дон, ушли они, казак и казачка, в Россию, на светлую, слезами отбеленную, Волгу. И сменяли по вековечной казачьей привычке коня на ладью. Пошли на баржу и поднялись на ней к северу, в город Великий Устюг. И за долгий путь стал казак Петро шкипером, а казачка Зина матросом.

И шкипер лихой, и матрос его лихой - не просто баба на судне, а матрос злой до работы, со стальными мускулами, нежный в любви и неистовый в веселье. И преданный в своей великой любви к нему, мужу и шкиперу. "С таким матросом можно плавать! Черт, а не матрос!" - говорил Петро другим шкиперам и, глядя порой, как Зина легко управляется со стальным швартовым, дивился, точно ли она - баба? А тетя Зина, живя мужской жизнью, ругаясь, куря, таская тяжести, была наравне со всеми. Только в одном отличалась от обычного матроса - умудрялась она оставаться женщиной. И пела, и плясала, и стирала, гладила и хранила единственное свое, девичье еще, платьице, и прятала от угольной пыли дивные пепельные косы, и ревновала своего шкипера к намалеванным, минутным подругам моряков, и плакала порой, забившись в потаенный уголок трюма, задавая себе извечный бабий вопрос: "Ну за что я его так полюбила?.."

...Покурив, дядя Петя встает с ведра и идет к лункам. Три черных веточки - вешки над занесенными лунками - видны еще издали. Приближаясь к вешкам, старый шкипер невольно ускоряет шаг и, похрустывая валенками, косолапя, подбегает к лункам. Опустившись на колени, он широкими, точно лопаты варежками разгребает снег и стучит огромным кулаком по корке льда. Но лунка хоть и под снегом, а замерзла накрепко, спаялась еще перед снегопадом, и удар кулака держала. Дядя Петя схватывает пешню и начинает толочь лунку, словно пестом в ступе. Летят острые брызги, впиваясь осколочками в валенки, и вдруг фонтаном, с утробным вздохом выбросилась наружу вода и засинила снег возле лунки. Дядя Петя приседает на корточки и выбирает ладонью кашицу снега и сплывшиеся куски льда. Рука сразу становится красной, подушечки пальцев белеют и начинают быстро неметь. "Холодею... Вот она, старость-то", - думает дядя Петя, шаря в лунке. Выбрав весь снег и лед, шкипер распутывает удочку и, прищурившись, смотрит на блесну... Это его любимая, верная блесна-оку-невка. Она сделана из настоящего корабельного бронзового, позеленевшего от старости шурупа и сплющена, и погнута, и заострена дядей Петей после того сна...

А чудной был сон: привидилось вдруг шкиперу, что наладились они с соседом - тоже рыбачком заядлым - блесенки мастерить. Да и поспорили: кто лучше сработает обманку. Сосед - мужик хитрый, жадный до рыбы - не стал будто работать у дяди Пети в хате - не хотел секрет раскрывать - и ушел к себе на двор. Озлился тут старый шкипер: "Раз так хочешь, тогда смотри: заделаю я такую уловистую штуку, что у тебя в жизни не получится. Тут-то и попался ему старый корабельный шуруп. Сделал он блесну, а отрабатывать ее игру пошел на прорубь, где Зина белье полоскала и где дно было видно как на ладони. Долго изгибал шкипер по-всякому обманку, оглаживал ее края и грани, напильником спиливал, где нужно, лишнее олово, в который раз окунал блесну в студеную воду, пока наконец в темной пасти проруби изящным и хищным изгибом мелькнула перед рыболовом сказочная блесна... То был хороший сон, и сосед, конечно, проспорил старому шкиперу. А наутро - пока не забылся сон дядя Петя взял да и сработал эту блесенку. Правда, когда делал, думал: "Вот старый дурень! Сказать Зине иль соседу - засмеют..." Но никому не пришлось смеяться: оказалась блесенка чемпионкой здешних мест. На нее шкипер таскал порционных двухсотграммовых окуней, а иной раз, цепляя на крючок округлый и выпученный, как пуговица, окуневый глаз, ловил и еще крупнее удивительных, почти черных, горбатых и носатых восьмисотграммовых и килограммовых окунищей, которые с трудом елозя плавниками по краям лунки, казалось, сами вылезали на свет божий и потом медленно, не умирая, стыли на морозе.