Я в очередной раз мучил себя и свою музу описанием смерти Алины. Я уже знал, просто чувствовал, что у меня ничего не получится. Однако, мне очень хотелось ей помочь, даже не из-за нее, а просто потому что это безумие надо было заканчивать.

- Знаешь, - сказал я, - это бессмысленно.

- Почему? - спросила она.

- Мы это делаем каждый вечер и ничего не получается. Нужен другой подход.

- Я еще тонуть не пробовала! - обрадовано воскликнула Алина. - Давай я наберу ванну, а ты меня поддержишь.

- Щас! - не согласился я.

- Ну, почему?

- Во-первых, - стараясь не кричать, стал объяснять я, - это очень неприятно. Легкие словно обжигает огнем, голову разрывает от боли и так далее. А во-вторых, я больше никогда, слышишь, никогда не буду этого делать. Даже если от этого будет зависеть моя собственная жизнь, я лучше пожертвую собой, чем сделаю это снова.

- Но что тогда?

- Не знаю, - я погрузился в долгое молчание, даже закрыл ноутбук, чтобы удобнее было молчать. - Вот что, - придумал, наконец, я. - Мы найдем твоего создателя, и пусть он заканчивает то, что начал.

- Ты думаешь, мы сможем его найти?

- Без вариантов, - твердо сказал я. - Люди не персонажи, просто так не пропадают по собственной воле. Если даже они решают это сделать, то, пропав в одном месте, обязательно появляются в другом.

- На выходных поедем искать? - спросила Алина, азартно блеснув глазами.

- Почему на выходных?

- Ты еще два дня работаешь.

- Я за эти два дня точно рехнусь, - сам сказал и сам поверил, потому что было близко к истине. - Поедем сейчас.

Жил чудесный автор всего в двадцати минута езды от моего дома. Я боялся, что мы не застанем его дома, но зря боялся. Правда назвать эту встречу приятной язык не повернется. Увидев нас в дверях, автор схватился за сердце и плюхнулся прямо на расставленные в прихожей ботинки. Он был действительно почтительного возраста, судя по морщинистому лицу, седине и вытянутым рейтузам. Я всерьез испугался за его сердце. Стоило бы нам ехать, чтобы одним своим появлением отправить на тот свет пожилого дядечку. Но обошлось, автор оклемался, а когда я принес ему воды из кухни, даже заговорил.

- Я думал ты просто мираж, - первое, что мы услышали от автора. - Думал, что переутомление так сказывается. Поэтому и помчался к сестре в деревню, дышать свежим воздухом и расслаблять ум наблюдениями за домашней скотиной.

- Но я уж точно не мираж, - заметил я. - Могу даже паспорт показать.

Мы привели старика в чувство и усадили на диван. Чтобы как-то оттенить нелепость ситуации, познакомились. Он представился Дмитрием, я - Артемом. Алину представлять не надо было. Конечно, называть человека вдвое старше себя по имени было непривычно, но я справился. Мы даже перешли на "ты". Я рассказал Дмитрию о проведенных днях с героиней его рассказа, он поведал, как эти дни отпаивался пустырником. Я предложил выпить чаю, он согласился, и после непростого знакомства, за чашкой горячего напитка, мы, наконец, смогли поговорить по существу.

- Почему ты не даешь ей уснуть, - спросил я. - Не хочешь убивать, понимаю, но как ей жить без сна.

- Это была единственная возможность ее остановить, - ответил он, нисколько не смущаясь, что о присутствующей даме мы говорим в третьем лице. - С момента ее появления в первой строчке, она уже умирала. Не важно, выпила бы она таблетки или нет, узнала бы она какую-нибудь новость, изменившую весь лейтмотив, и заставившую ее передумать, она все равно должна была умереть. Так она задумывалась. И сон, это спусковой курок, неотвратимо несущийся к капсюлю. Ее можно было остановить только так. А я очень хотел ее остановить, даже не веря до конца, что она настоящая. Этот образ, что появился у меня перед глазами, он не заслуживал смерти.

- А разве он заслуживает такой жизни?

- Нет, - Дмитрий сочувственно посмотрел на необычно молчаливую Алину, - я понимаю, как тебе тяжело. То, что Артем рассказал, это ужасно. Ты правда пытался...

- Давай не будем об этом, - попросил я. - Я хочу забыть свои попытки, как страшный сон.

- Я понимаю, - теперь уже сочувственный взгляд достался мне. - Я вот не смог. Это слабость. И это непростительно перекладывать свою ответственность на чужие плечи. Я никогда так не поступал. А сейчас... Видимо, старею. Но я все исправлю, обещаю. Я сам, сам все исправлю.

С этими словами Дмитрий встал и пошел в комнату. Мы с Алиной побежали за ним. Дмитрий включил компьютер, открыл "вордовский" документ и начал печатать. В какой-то момент он перестал печатать и посмотрел за правое плечо, где стояла Алина.

- И тебе не страшно? - спросил он.

- Страшно, - ответила Алина. - Страшно, что я так и не найду себе покоя.

Двитрий кивнул и уверенно продолжил печатать. По мере того, как росло количество слов в его рассказе, сонливее становилась Алина. Сперва она просто позевывала, потом начал откровенно потягиваться, а зевота приобрела такую интенсивность, что и мы с Дмитрием заразились ей. Понемногу они сникала, наваливаясь на плечо автора. А когда ватные ноги окончательно потеряли твердость, она переместилась на диван и растянулась по всей его длине.

Я перестал следить за рассказом, и смотрел только на нее. Какая она была красивая, как мило она сложила ладони, прежде чем опустить на них голову. Ее веки сомкнулись и мне вдруг стало так одиноко и тоскливо, что захотелось броситься к ней и начать трясти, чтобы только она не засыпала. Но это было бы эгоистично. Она заслужила покой. В какой-то момент она открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Ей было тяжело держать свинцовый веки, но она упрямо их не опускала, продолжая со мной зрительный контакт. Потом она улыбнулась, светло, как всегда это делала, и мне стало одновременно тепло и страшно. И вдруг ее глаза захлопнулись, улыбка стала меркнуть, а мерное дыхание сделалось почти неслышным.

- Точка, - сказал Дмитрий и отклонился от стола.

- Точка, - согласился я, продолжая смотреть на Алину.

- Не хочешь вина? - спросил Дмитрий.

- Я бы водки жахнул, - ответил я.

- Есть и водка, - заверил Дмитрий, и предложил пройти на кухню.

А мне и хотелось и не хотелось идти за ним. Мне казалось, что, покинув комнату, я больше никогда не увижу Алину. И это было странно, ведь все последние дни, я только и мечтал об этом.

Водка была горькой, а закуска слабой. С разрешения хозяина, я порылся в холодильнике и нашел маринованные огурцы, с ними пилось легче. По счастью, на его кухне можно было курить, и в этом пагубном деле я был не одинок. Дмитрий курил крепкие черные сигареты, а я легкие белые, но дым у нас получался одинаково волшебным. Уходить не хотелось, а хозяин не гнал. Вдруг я понял, что у меня есть возможность поговорить с человеком, разделяющим мои взгляды, и, как я выяснил в процессе разговора, и мою писательскую судьбу. Дмитрий тоже не публиковался. Но он пенял на поздний приход в эту творческую жизнь. А мне казалось, что это просто судьба, если тебе не суждено быть востребованным автором, и ты не готов положить жизнь на это дело, чтобы исправить ситуацию, то ты так и останешься автором произведений для самиздата.

- Но почему именно такой рассказ? - спросил я. - Вокруг же и так полно уныния и серости. Не лучше ли писать что-нибудь светлое, жизнеутверждающее, приносящее радость?

- Лучше, конечно, - согласился Дмитрий. - Но разве мы выбираем? Муза принесла подарок - вдохновение. Ты можешь его взять или отказаться. Но где гарантии, что она не обидится, и не откажется снова приходить. А потом, идея хороша сама по себе, безотносительно финала. Это же не реальная жизнь, где важность жизни первостепенна. Здесь в почете другие символы. Здесь важен посыл, месседж, и важно его донести. К сожалению, чем страшнее и ярче образы, тем больше шансов достучаться до других.

- Но какой месседж был у этого рассказа? - не понял я. - Почему важно было, чтобы она умерла?

- Мне хотелось показать всю бесчеловечность нашего окружения. Ведь Алина девушка современности, где подобный исход никого не удивляет. Смерть, вообще, не кажется чем-то страшным и необратимым. Подумать только, но выбрать борьбу, даже с нечеловеческими страданиями (которые бы быстро прошли), она не захотела. Заметь, все вокруг хотят быстрого исхода. Люблю - не люблю, ах не любишь, значит, смерть. Глупость, романтизированная и возведенная в норму. Мы так боимся, еще не коснувшихся нас по-настоящему, страданий, что заранее готовы от них убежать. Я писал предостережение, понимаешь?