«Я же не виноват, Господи, что люди так преступно беспечны и так порочны. Это всё враки – дескать, мы братья. У каждого – свой выводок. И каждый в первую очередь должен заботиться о нём и о себе тоже. И не играет роли, пуста ли та территория, на которую позарился, или нет. Ведь твой Адам с Евой да и Авель с Каином заселяли незанятые места, не правда ли? Так что же Ты хочешь от меня? Мне только и остается, что, расталкивая локтями толпу, отвоевывать для себя хоть какое-то жизненное пространство. Ты же не казнишь волка за то, что он, забравшись на ферму к крестьянину, зарежет пару баранов, чтобы накормить своих голодных щенков. И потом это не я, а Ты, Господи, установил принцип естественного отбора. А ведь у меня тоже дети, жена, и мать с тёщей, и отец с тестем. Да и сам я – малоимущий…»

Врал он самозабвенно, втайне надеясь, что враньё – это не только преимущество, но и действие, подвластное исключительно ведомству Сатаны, если он есть, понятно, а тому только и дай повод подставить подножку или напакостить Всевышнему – своему единокровному братцу, и надеялся, что Тот, который выходит из пламени, не оставит на произвол судьбы того, кто положил на его жертвенник свою судьбу.

Тесть его вместе с тёщей, как только упал и разбился оземь железный занавес, моментально «слиняли» на Запад – в Америку и имели там весьма доходный бизнес, который наш «малоимущий» и надеялся со временем присвоить. Отец же его – кавалер двух орденов Славы, боевой истребитель танков, вышедший в запас в звании полковника, и мать – тоже кавалер, но только ордена Отечественной войны – бывший военврач, давно уже жили вдалеке от сына и, имея усадьбу и солидный пенсион, были обласканы властью и, в общем-то, не испытывали особых материальных трудностей. Так что ни в какой особой заботе, кроме сыновьего внимания, они не нуждались.

Мягкое пятнышко света, которое ещё недавно теплилось в окне, погасло. Серенький прямоугольник сразу же превратился в чёрный, как у Малевича – не осталось даже следа от решётки. От стен, пола и потолка медленно и неотступно расползлась повсюду промозглая сырость. На возрождённой недавно колокольне городского православного собора несколько раз пробил колокол. Немного погодя, через глазок массивной двери камеры внутрь неё заглянул надзиратель и, увидев краем глаза на полу у параши распластанное тело новенького заключённого, ухмыльнулся. Такая картинка для него была не в новинку.

– Что за люди?! – воскликнул в сердцах человек, лежащий у параши.

На ближайших койках, которые по-прежнему, как в стародавние времена, назывались здесь почему-то нарами, зашевелились.

«Что за люди, Господи?! – повторил он про себя, думая о своём. – Ну как можно назвать людьми тех, кто не заботится о сохранности своего имущества. Да люди ли они, а не призраки – в телесном облике? Только то и делают, что провоцируют на неугодный Тебе поступок. И ведь добиваются своего, чёрт бы их побрал. Неужели Ты, Великий Сеятель, Господи, не умеешь отличить семена от плевел?!»

Перед его мысленным взором стали возникать образы тех, кого, как он привык говорить, «проучил», а не «наказал», потому что наказание – дело Божье. Целая вереница образов, многие из которых публично называли его жуликом, но он предпочитал иное слово, как ему казалось, более благородное – нечто производное от слова афёра. Более того, благодаря природной изворотливости и потрясающей жизненной силе, ему удавалось не только уйти от наказания, но и извлечь выгоду. Он хорошо понимал, что в одиночку большого дела не сделаешь – всегда нужен тот, кто прикроет того, кто рискует. И потому там, где хоть в какой-то степени от кого-то зависело правосудие и правовой порядок, у него был «свои люди». Расчёт с ними производился по принципу: фифти-фифти, благодаря чему совершенно безукоризненно срабатывало то, что называется не иначе как «рука руку моет». Вот так он приобретал репутацию непотопляемого – понятно, у тех, кто знал или подозревал о его ещё и фискальных пристрастиях.

Так было, когда пользуясь полным доверием своего шефа он как коммерческий директор открыл в банке депозитный счёт на своё имя и, положив на него довольно приличную сумму из взятого предприятием крупного кредита, обвинил своего друга в мошенничестве и разбазаривании средств. На суде, действуя по принципу: «ты друг мне, брат, но… выгода дороже», он утопил доверчивого директора и в итоге подковёрной борьбы занял его место. Так было, когда в начале перестройки он спустил с молотка имущество фирмы, прикрываясь производственной необходимостью, и благополучно в перестроечной неразберихе утопил её. Подобным макаром он заполучил и партийную кассу райкома, в котором состоял на учёте, и путч списал его долги – не потому, что у прокуратуры других забот было навалом, просто вмешиваться в тёмное дело опальной общественной организации никто даже за приличные комиссионные не решился.

Словно монстр крушил он человеческие судьбы на своём пути, не испытывая при этом абсолютно никаких угрызений совести.

Так было, когда, пользуясь своими связями, он оттяпывал, якобы, за долги престижную пятикомнатную квартиру в самом центре города у дальней родственницы своего приятеля – престарелой телезвезды, у которой жил во время учёбы в институте – там же в институте он и стал стукачом у компетентных органов, и потому ему многое прощалось. Оттяпывал, хорошо понимая, что выкидывает на улицу обездоленных – её и её правнуков, потерявших в авиакатастрофе своих кормильцев – тех, кто когда-то делил с ним хлеб да соль, и что эта квартира – единственное, что у них осталось. Понимал, но не испытывал при этом никаких угрызений совести – дескать: «Это их проблемы».

Не испытывал он их и тогда, когда скупал за бесценок земельные участки у загнанных в угол перестройкой людей, или просто отбирал их. В общем, не брезговал ничем и не жалел при этом ни женщин, ни стариков, ни детей, и даже соратников – лишь бы иметь свой гешефт.

Такие дела проворачивал!!! – с гордостью подумал он. А попался на пустяке, на трюке, который проделывал десятки раз. Обидно. Да ещё на целых пятнадцать лет залетел. Он и сегодня был уверен, что тот, кто его сюда посадил, отсюда его и вытащит. Вопрос лишь, когда?

Только разве тут выживешь…

А может он, просто, надоел, или стал опасен?

Нет, только не это!..

«Господи, помоги. Ты слышишь меня, Господи?! Вразуми моих подельников!»

И впервые за долгие, долгие годы скупая мужская слеза покатилась по его щеке. Ему искренне было жаль себя: «Не выдержу… Нет, не выдержу, но… если выйду отсюда – разорву, обесчещу, пущу с сумой по миру»…

«Господи! Помоги, Господи!

Я понимаю, что жил не по Твоим заповедям. Но как же иначе? Слабые и ленивые пустобрёхи разве обустроят землю Твою. И разве для них та благодать, которую сотворил Ты. Только такие, как я, в состоянии оценить красоту истинную. Иначе не отбирал бы всё лучшее. И хотел я, чтобы семья моя, после меня, в силе осталась. Не для себя же старался… А теперь только одна надежда на внученьку мою, Сашеньку. Ты побереги её, Господи. На неё только одну и надежда, чтобы род наш, Гнилозуб-Щипачёвых крепчал, разрастаясь. И никому чтоб, кроме Тебя, не кланялся. Да чтобы помнили, благодарили и прославляли деда, прадеда своего, меня – Виктора Афанасьевича.

Славная она у меня, внученька, Господи. Умненькая, ласковая и нежная – настоящая графинюшка. Только вот сумеет ли распорядиться с умом, без помощи моей тем, что я нажил трудом непосильным своим. Вразуми её и мать её, Господи…

И отпусти меня, Отче! Ну, пожалуйста, отпусти!

Уйду в скит, в монастырь. Построю храм Божий. Не пожалею миллионов. И назову в Твою честь. Самый лучший храм в мире построю. Только отпусти! Господи!!!

Не отпустишь – отрекусь от Тебя, уйду к Сатане – Люциферу или как там Его величают, Везеельвульфу. Тьфу ты, чёрт, не выговоришь. Или наконец к Аллаху, к Буде, к Шиве, к любому браману уйду, который подобен Богу. К любому верховному жрецу любой внеземной цивилизации.

Ну, отпусти же меня, Господи! Отпусти!»