– Как вы думаете, сможет ли он когда-нибудь говорить?

Врач покачал головой.

– Этого я не знаю. Если со временем его гортань и голосовые связки восстановятся, тогда, возможно, он и заговорит… если захочет, но это полностью зависит от него. В любом случае форсировать события не следует. Еще раз повторю: я не психолог, но мне кажется, что говорить он начнет только после того, как убедится: в этом мире есть люди, которые готовы его выслушать. До сих пор такие люди ему не попадались, так что пытаться разговорить его сейчас означает… грести против течения. Очень сильного течения.

– Теперь понятно, почему он ни на секунду не расстается со своим блокнотом, – сказал я.

Джонсон кивнул и закрыл карточку.

– Да, рисунки просто замечательные. Он делает свои наброски со скоростью профессионала-мультипликатора, к тому же у него, несомненно, талант. Я никогда не видел ничего подобного.

Дядя кивнул.

– Как вам кажется, сколько ему лет?

Врач задумчиво наклонил голову и прищурился.

– Лет восемь или, может быть, девять. Не больше десяти – он еще не вступил в пубертат.

Мы поговорили еще немного, и я записал все, что показалось мне любопытным, чтобы уточнить эти вопросы позднее. Мы уже заканчивали наш разговор, когда я почуял доносящийся от лифта запах пиццы.

Я расплатился с курьером, и мы втроем вошли в палату. Дядя расставил на подоконнике одноразовые тарелки и разрезал пиццу. Я успел трижды откусить от своего куска, прежде чем мальчишка прикоснулся к своей порции. Он понюхал свой кусок, придирчиво осмотрел края, потом повернулся к дверям и посмотрел на охранника в костюме. Тот по-прежнему сидел в коридоре, частично загораживая дверь, только сейчас он читал книгу Клайва Касслера в бумажной обложке. Внезапно мальчишка соскользнул со своего стула и направился к двери, и я в очередной раз поразился, каким он был худым – каждое ребрышко отчетливо проступало под кожей, а ноги в пижамных штанах казались тонкими, как тростинки. Двигался он медленно и при этом горбился, как старуха. Добравшись до двери, мальчуган протянул свою тарелку охраннику, предлагая отведать пиццы.

Охранник – а он был раз в пять больше мальчишки – посмотрел на его склоненную макушку, на пиццу и выставил перед собой лопатообразную ладонь.

– Спасибо, приятель, но я на диете. Хочу хоть немного похудеть.

Мальчишка чуть заметно кивнул, повернулся, словно на шарнире, замер на секунду, потом повернулся еще раз и, просунув тарелку под раскрытую книгу, поставил ее парню на колени. Охранник откинулся назад, отложил книгу и сказал:

– Ну ладно, уговорил!.. – Он широко улыбнулся. – Спасибо, приятель.

Мальчишка тем временем вернулся на свой стул у окна. Дядя тут же положил ему еще один кусок, и он наконец начал есть. Ел мальчуган медленно, а глотал с явным усилием, время от времени бросая взгляды на покрытую жирными пятнами коробку. За следующие полчаса он съел четыре куска пиццы и выпил три маленьких пакета молока. Допив последние капли, он взглянул на мою тарелку, где лежали оставленные мною корки.

– Если хочешь, можешь взять, – сказал я. – Я уже наелся.

Однажды, работая над историей с наркотиками, я встретил в порту бездомную собаку, которая обычно появлялась на причале вскоре после того, как рыбаки заканчивали рабочий день и расходились по домам. Три месяца я приманивал пса собачьими лакомствами, но он так и не подпустил меня к себе ближе, чем на три ярда, и не позволил себя погладить. Собственно говоря, он подходил ко мне не ближе, чем было достаточно, чтобы определить, есть у меня при себе что-нибудь съестное или нет. Уловив запах собачьих галет, пес ждал, пока я положу их на землю и отойду подальше. Шерсть у него была грязной, свалявшейся и в репьях, а жил он под крыльцом склада в трех кварталах от порта. Однажды я совершил ошибку, появившись на берегу с треногой, чтобы установить фотоаппарат. После этого пес не появлялся несколько дней, очевидно, приняв треногу за палку. Мальчишка в больничной палате напомнил мне этого бродячего пса.

Я протянул свою тарелку, и мальчишка, оглядевшись по сторонам (похоже, это стало у него чисто рефлекторным движением), переложил корки от пиццы к себе. Пока он ел, я сделал в блокноте еще несколько заметок, воспользовавшись своим собственным методом сокращений и скорописи, так что разобрать их мог только я. Для всех остальных эти похожие на каракули записи не имели никакого смысла. Одна из них гласила, что похожий на живой скелет мальчишка не страдал отсутствием аппетита. Пиццу, во всяком случае, он «убрал» лучше пылесоса, не оставив даже крошек.

Когда мальчишка закончил, я положил на его блокнот свою визитную карточку.

– Вот мой телефон, – сказал я. – Если тебе что-нибудь понадобится, попроси кого-нибудь мне позвонить, оʼкей?

Вместо ответа мальчуган засунул визитку в небольшой кармашек на внутренней стороне блокнотной обложки. Никаких других жестов или знаков он, похоже, подавать не собирался, и я подумал, что мальчуган, кажется, слишком часто встречал людей, которые много обещали, но ничего не сделали. Быть может, таких визиток у него скопилось уже десятка два, и то, что сейчас он хоть как-то реагировал на наши действия и вопросы, вовсе не означало, что мальчик готов поддерживать с нами какие-то отношения.

Когда мы уже выходили из палаты, я услышал шорох пижамных штанов мальчишки. Обернувшись, я увидел, что он догнал дядю и потянул его за задний карман джинсов. Когда тот обернулся, мальчуган вырвал из блокнота лист и протянул ему. При этом на дядю он по-прежнему не смотрел.

Дядя Уилли довольно долго разглядывал рисунок, прикусив щеку изнутри. Наконец он снял бейсболку и надел мальчишке на голову. Бейсболка была ему, разумеется, велика; она закрывала мальчугану уши и сползала на нос, так что огромный козырек закрыл ему почти половину лица, которое сразу стало казаться еще меньше, чем на самом деле.

По всему было видно, что мальчишка растерялся и смутился – он не привык получать подарки. Дядя, однако, быстро разобрался в проблеме и, наклонившись, отрегулировал пластиковый ремешок точно по размеру его головы.

– Не жмет? – озабоченно спросил он.

Я внимательно наблюдал за нижней половиной лица мальчишки, но его губы не выразили никаких эмоций. Он, однако, не удержался, чтобы не бросить на себя взгляд в большое зеркало на стене, и я заметил, что его подбородок слегка приподнялся.

Мы уже шли по коридору к лифтам, когда нас нагнал доктор Джонсон.

– Одну минутку, сэр…

Мы с дядей обернулись, одинаковым жестом засунув большие пальцы за пояса джинсов – эту привычку я перенял у дяди, а он – у своего отца.

– Простите, вы, кажется, сказали, что ваше имя – Уилли Макфарленд?

Дядя вздохнул и снял очки.

– Да.

Доктор неловко потупился, потом снова посмотрел на нас.

– Еще раз простите, но… вы, случайно, не имеете никакого отношения к братьям Макфарленд из Суты? – спросил он, показывая рукой куда-то в направлении окна.

Дядя снова надел очки.

– Имею.

Врач кивнул, но его брови поползли вверх.

– Вот это да!.. Впрочем…

Я покачал головой. Мне было прекрасно известно, что последует дальше.

– А вы… – Доктор Джонсон не сумел справиться с любопытством и все-таки спросил: – А вы который из братьев?

Дядя улыбнулся и снова взялся за очки, сдвинув их на самый кончик носа.

– Тот, который сидел в тюрьме, – сказал он, глядя на врача поверх стекол.

– Ох…

Дядя кивнул в сторону палаты мальчика.

– Кстати, почему вы не подберете ему новые очки?

Доктор Джонсон машинально бросил взгляд в ту же сторону и пожал плечами.

– Я понятия не имел, что ему нужны очки.

Дядя хмыкнул.

– Взгляните на его переносицу, и вы в этом убедитесь.

Потом мы вышли из здания и снова сели в «Викки». Сразу за стоянкой для грузовиков мы свернули под эстакаду и поехали по шоссе, вдоль которого были высажены молодые сосны. Честное слово, их было здесь не меньше десяти тысяч! Саженцы росли на равном расстоянии друг от друга, их аккуратные ряды были направлены под углом к дороге. Солнце уже опустилось довольно низко, поэтому на дороге было темновато, и промежутки между рядами сосен выглядели воротами, ведущими в гигантский готический собор. Я включил ближний свет и, немного сбросив скорость, задумался о мальчишке.