Голос — что песок. Гипноз. И движения плавные, и кожа — мягчайший мех, и сам он разделся уже, и от возбуждения Казекаге у Шикадая аж зудит нутро. И приближается.

Шикадай — грёбаный извращенец со склонностью к инцесту. Потому что у него уже стоит от всего этого. Он молод, но не глуп, и разум ещё работает, но ненадолго. Дядя всё ближе.

— Глаза нельзя поднимать. Ты проглотишь всё. А потом я тебя возьму.

Тихая, ровная констатация факта. Шикадай подозревает, что выглядит сейчас, как маленькая озабоченная текущая шлюха, но его это не волнует, потому что чувствует себя он так же, и всё — лишь для Гаары.

— Я не буду груб, — шелестит упавший ещё на полтона голос Казекаге. Такая глубина и насыщенность не может, не должна прятаться и принадлежать одному лишь человеку, она должна таиться в глубине бархата небес пустыни, в зыбучих чёрных песках, на самом дне, и доноситься отзвуками, потому что целая — это слишком. Биджу и Ками! — сначала чуть масла и размять — чистая механика, но тебе понравится. Я покажу, как. Дальше уже продолжишь сам. Никакой особой растяжки не требуется — с твоей гибкостью я прослежу, чтобы все три пальца левой руки оказались у тебя внутри по третью фалангу. Потом я буду гладить твоё бедро — открытое, беззащитное, поцелую под коленом, пока ты будешь привыкать к отсутствию пальцев внутри, посмотрю, как мышцы будут пытаться сомкнуться обратно… или не будут. В любом случае, пустоту я наполню собой.

Подошедший к кровати Гаара наконец прижимается губами к шее Шикадая, ловя бешеный пульс губами и нежно-нежно гладя ниточку его под кожей. Ухо, словно обожжённое этим голосом, горит, член сочится смазкой, пальцы дяди выписывают лёгкие круги по его животу, и мышцы поджимаются. Штаны Гаары грубы, как и вся его одежда, но под ними жаркое, горячее, желанное тело, и Нара прижимается всё ближе. Губами Казекаге скользит обратно к уху, трогает языком мочку, скользит за ухо, мелькает мысль «так вот зачем там надо мыть» и пропадает, унесённая чужим дыханием.

— А когда я ощупаю тебя изнутри, переверну на живот и спущу коленями на пол. Немного холодно, но ненадолго. И так будет удобнее в тебя войти. Толчка три, может, чуть больше. Я же не буду груб, буду постепенен. Буду гладить по позвоночнику, пощекочу ямочки поясницы. У тебя красивая поясница и совершенно блядские ямочки, Шии-ка-дааай.

Дышать. Вдох-выдох. Напоминает себе Шикадай, пытаясь не отключиться от самой мысли о том, что его зовут по имени, делают, обещают… Прерывает это голос полный сил, не шёпот, но приказ.

— Хватит, — Нара замирает, прекратив. Думать, дрожать, дышать. — На колени. Ты помнишь, как было велено делать минет? — склоняет набок голову Гаара, и Шикадай, не помнящий, как скатился с кровати на колени, согласно кивает. — Приступай.

В глазах пацана — ядрёная смесь неуверенности, отчаянного желания и жадности. Впрочем, в голове впечатанный тихий голос, рассказывающий, как и что надо делать. Нара набирает в грудь воздуха и нерешительно касается губами головки члена Гаары, целуя невинно, ненавязчиво, осматривает с интересом. Казекаге везде гладок, только на голове длинные пряди. Песок, всё дело в песке, думает Шикадай, обхватывая губами головку разом, чтобы тут же отстраниться и облизнуться. Без слюны неприятно и наверняка болезненно, но Гаара молчит. И смотрит.

Глаза нельзя поднимать, Шикадай помнит.

Гаара не думал трахать Шикадая. Видит Ками, он просто хотел обнять того, ну, целовать, возможно — гладить, чтобы племянник дрожал в его руках, но никак не в первый же раз заходить до конца. Но устоять было невозможно. Он смог бы остановиться, но не простить себя и Шикадая за это.

Ему не было за это стыдно.

Ни за мутные глаза мальчишки, ни за собственное голодное, дорвавшиеся нутро, жадно хлебающее всю эту жизнь, ни за похоть, в которой не было ничего плохого.

Кажется, у них не могло быть иначе.

Поэтому когда Шикадай касается губами его члена, Гаара лишь кладёт направляющую руку ему на затылок.

Сосёт Нара неумело, но с таким энтузиазмом, и, блядь, это его высокомерный племянник. Краса и гордость, у которого разъезжаются колени, который сам прогибается в пояснице, и скажи ему сейчас Гаара, о, с каким бы энтузиазмом он бы сейчас сам в себя запустил пальцы. Он смотрит на издающего неприличные звуки Шикадая и подхватывает прядь его волос, которой гладит того по загривку. Крупные мурашки на его шее говорят, что пора, он расслабился, приостановился, и Гаара одним движением сильно давит на мягкий затылок, проникая, кажется, в самое горло, и да, он перевозбуждён.

Мальчишка стонет, виляет бёдрами, а Гаара, приоткрыв рот, кончает ему в сжимающуюся глотку.

Тот согласно глотает, но от непривычки сперма идёт аж носом, и мелкий грызун чихает, фыркает, трясёт головой. Разморенный послеоргазменной негой Гаара тепло смотрит на племянника, у него, биджу подери, сбылась одна из эротических фантазий, и он ещё не удовлетворён, они сейчас продолжат, зверь внутри доволен и возбуждён. Вторя его дыханию, Нара собирает ладонью капли спермы с лица, секунд десять задумчиво смотрит на свою ладонь, после чего начинает её вылизывать.

Гаару окатывает жаром. Гаара рад, что только что кончил, ибо мог бы — уже трахал бы Шикадая прямо на полу, вгрызаясь в белую шею, в сильные плечи, цапая зубами этот совершенно блядский язык, который сейчас собирал с пальцев его семя, а сам племянник, кажется, аж поуркивал от удовольствия.

Растягивать себя Шикадай честно начинает сам, и уже в середине процесса Гаара снова возбуждается, гладя белое бедро совершенно не смущающегося мальчишки, и, кажется, они оба сейчас — лишь грёбаные озабоченные похотливые звери. Но звери, привыкшие убивать в таких количествах, как шиноби, не способны так доверять. Слишком сложно делиться тем, что зовётся любовью, если внутри жажда и голод, поэтому они бросаются друг на друга, поэтому Гаара резко хватает Шикадая за талию, затаскивая себе на колени, буквально сажая на свой член, мимоходом смазанный банальнейшим кремом, чтобы почти саднило, чтобы трясло, чтобы куклой длинноволосый Нара гнулся. Держать — за горло и за живот — и верить, что почти чувствуешь сквозь плотные мышцы самого себя в его глубине.

Шикадай честно пытался дышать, но рука Гаары лежала на его шее, и воздух просто отказывался проходить в лёгкие. Всего лишь ладонь, без нажима, но перед глазами плыли круги, и кровь словно густела в жилах. А Казекаге было хорошо. Он ритмично двигался, плавно, без надрыва и жёсткости, всего лишь положив руку на чужое горло, отчего Шикадай словно сжался и наконец-то полностью провалился в ощущения. Так же регулярно Гаара напоминал племяннику о необходимости дышать, поглаживая кончиками пальцев его кадык. Тот сглатывал, вдыхал, насаживался ещё глубже, прижимался ягодицами, подавался на ладонь и снова срывался в томную дымку удовольствия.

Момента, когда они перекатились на кровать, оба не помнили. Слишком быстро Шикадай потерял способность двигаться размеренно, слишком сильно Гаара хотел ощутить племянника под собой всего разом, живого, трепещущего, родного.

Мокрый, получающий удовольствие без всяких «но», погружённый в собственные ощущения, подающийся племянник, бездумный плавящийся комок оголённых нервов в его руках. Послушный, следующий тени движения, наконец-то полностью его. Это было больше, чем хорошо.

Влажная спина, пятый позвонок, хохолок над шеей, слипшиеся чёрными змеями пряди по плечам — Гаара отстраняется, не выходя из племянника, тянет ладонь на себя, нажимая на шею, и Шикадай сам отталкивается от матраса, прогибаясь, опускаясь на дядю, вытягиваю шею, подставляя гладкий затылок, в который так приятно уткнуться.

***

Они лежат — сплетённые, сцепленные, мокрые, обессиленные и всемогущие. В длинных волосах Шикадая те самые, божественные, бледные, длинные сильные пальцы, запечатлевшие себя на его теле десятками фиолетовых следов. Они лениво перебирают тяжёлые длинные пряди, бесцеремонно поворачивая голову племянника, как ему удобнее. Тот подаётся без раздумий, томный, затраханный.