Мать говорила ему, что Гаара был рождён недоношенным, что он всегда был небольшим и хрупким. Что она на его фоне выглядела крупной и жёсткой и поэтому долго в семнадцать комплексовала — с огромным тэссеном, с диким взглядом, с тяжёлой рукой, и Темари-сама, но никогда — Темари-химэ.

А мать его одноклассника до сих пор зовут Ино-химэ, но Шикадай знал — в отличие от того цветка из Листвы его Темари-ка-сан до сих пор сильнейший боевик по обе стороны деревни. Сабаку не расстаются, не расслабляются, не сдаются.

Иногда Шикадай понимает, что помимо него в жизни его дяди могут быть другие, такие же. Те, которые на него смотрят, хотят, но не в состоянии любить так же, как он сам, не в состоянии желать и боготворить разом… Не разделённые надуманными рамками приличия.

Полом, возрастом, родством.

Поэтому он всегда идёт — обнимает дядю, говорит, что любит его, наслаждается румянцем — ками, он видел, как краснеет Казекаге! И страдал. Как же он страдал, когда организм начал предательски возбуждаться, стоило только увидеть эти кровавые волосы, отстранённое лицо, белые руки, маленькие мочки ушей. Как хотелось коснуться их губами и вообще — коснуться, прижаться, притереться. Но приходилось ловить себя за шкирку, оттаскивать за полшага до шеи Гаары. И ловить его полный иронии взгляд, чуть приподнятую бровь.

Восхитительно. Раньше его просто вело от вида дяди, но эта бровь просто вышибала воздух из лёгких, и приходилось оттаскивать себя на шаг назад, потому что терпеть сил не было. И Гаара всегда так говорил его имя — с ударением на первый слог, Ши-иии-ка-дай, со вздохом посередине. Тихо, уверенно, с нажимом. Как рукой ведут при массаже — ласково, ровно, а потом как продавят, и уже не лежать, всё внутри — узлом, желанием, комком. А руки снова речью — тихой, уверенной, спокойной. Как песок струится, шуршит, пересыпается ветром. Обтачивает камень и внезапно сбивает с ног — ударом под дых, и самуму недолго обглодать тело до костей — и снова опасть лениво перекатывающимися струйками, будто разомлевшие на солнце змеи переползают.

И хочется ему не то что подставляться, а вымаливать прикосновения этих белых-белых, нежных рук, без ссадин и мозолей, хочется, чтобы глубоко-больно-сильно, и чтобы всё это — Га-аааа-ра-а-а. Этак протяжно. Хочется касаться губами костяшек щиколоток, обнимать языком длинные пальцы на его ногах, смотреть — вдоль линии бесконечных ног, под не снятым до конца длиннополым одеянием, хочется уткнуться носом ему в лобок, заглатывая до горла — и чтобы слёзы по щекам, как глубоко-не-может-больше-хорошо.

Они переглядываются, и Шикадаю ночами снится, как песок, вездесущий песок делает с ним такое, что он готов душу продать, что наутро бельё его насквозь мокрое и грязное, а движения настолько медленные в попытке не упустить ни капли этих чудесных чувств, что даже отец подпинывает. Гааре тоже снится племянник — молодой, развратный, неудержимый. Который не может, но так дико хочет ещё, что Гаара благословляет свою выносливость джинчурики, чтобы, не в силах усмирить пожар внутри, разносить полночи полигон, с отмашкой погребая всё под барханами. И Шикадай чует это, только что не облизывается, трепеща в воздухе кончиком языка — но зрачки пульсируют, зрачки ловят каждый жест Гаары, и воздух потрескивает, как перед самумом.

Шикадай знает, что рано или поздно сорвется — потому что слышит, как дыхание Гаары становится чуть глубже, чует такое же одержимое, бескомпромиссное желание.

Нара знает, что сорвется не один.

Но продолжает отслеживать Гаару глазами, оттаскивать себя за шкирку, дрочить до алых кругов и хриплых стонов. Ловить жесты-запах-дыхание, непроизвольно смаковать на языке тот воздух, который минуту назад был в легких Гаары. Ловить взгляд — глубокий, контрастный, полный холода и нестерпимого жара. Выслеживать искорки безумия в глубине зрачков.

Шикадай вовсе не хочет скидок и поблажек. Он жаждет заполучить пустынного демона целиком.

***

Это случается не вдруг, не внезапно. К этому всё шло. Это складывалось из взглядов, фантазий, полуулыбок и намёков. Просто в один прекрасный момент Шикадай проваливается в безмятежные бирюзовые глаза, задумавшись, и Гаару продирает. Мурашками покрываются руки, и в животе твердеет ком. В зелёных блядских глазах, тёмных, раскосых нет привычного урагана чувств. Омут, бездонный и тёмный, и Казекаге ласково обхватывают ленты скользких водорослей.

Интересно, тени прохладные? И что может Шикадай ими делать?

Если он уснёт сегодня, то увидит чудесные сны и будет долго поутру принимать душ.

Во рту стоит ком, и печёт изнутри, и проще уйти. Гаара вежливо кивает сестре, которая полностью погрузилась в свои мысли, и встаёт, напоминая, что свою комнату в этом доме найдёт без провожатых. Уходит.

Шикадай трясёт головой, выбираясь из-под руки матери, в задумчивости привычно теребящей его хвост, и, пробормотав что-то о дяде Гааре, срывается вслед ему. Темари вздыхает и растирает виски пальцами — в клане встал ряд срочных вопросов, Шикамару с Наруто на миссии, поэтому всё разгребает она, щедро отвешивая тэссеном пинки виноватым. Хорошо хоть за сына не приходится волноваться.

Младший брат надёжнее, чем кто-либо вообще может предположить, и сердце её спокойно.

Шикадай же так не уверен. Он не знает, на что именно решиться, ситуация подскажет выход, но в собственной сохранности сомневается. Будь Гаара Ками, это было бы святотатством. Человеком — инцестом. Казекаге — не то и не другое, и Шикадай не сомневается. Бывает время расставлять и собирать ловушки. Сейчас время шагать со скалы, выясняя, умеет ли он летать.

Гаару он догоняет сразу за дверью комнаты, тут же окликая:

— Дядя!

Алые полы плаща обвиваются вокруг щиколоток Сабаку, когда тот легко, танцующе оборачивается, обрисовывая линию бедра. Весь он — продолжение одной сплошной алой линии — бедро, броня, черта плеч, строгая причёска алых волос. На них всегда — только сидеть и краем глаз смотреть, и думать, мягкие они, эти волосы, или жёсткие, густые, и запустить бы в них руки, уткнуться лицом, разобрать гребнем. Так сложно не думать об этом, особенно сейчас, и Шикадай делает единственное, на что сейчас способен — шаг вперёд.

Лапы юного хищника коснулись чужой территории, и старший из них лениво приоткрыл глаза, ожидая, что же выдаст щенок. Шерсть лежит на холке, руки Гаары опущены и расслаблены, лишь в глазах — клыки, когти и чужие внутренности. Безумие, любование, в которое легко ухнуть и не вынырнуть. Шикадай не думает — ныряет.

— Дядя, я вас провожу, — непререкаемой уверенностью, что с ним согласятся.

Казекаге это забавляет, и он согласно кивает. Если бой непонятно куда ведёт — сломай шаблон, как позвоночник об колено. Он согласен, что дальше, младший Нара?

В зелёных глазах вихри и водовороты, готовность и опасность. Гаара же бездна, и вот — он смотрит в ответ.

— Веди, — шелестит Казекаге, качается тыква за спиной, он ровно дышит.

Они дышат одним воздухом — и тот, что был внутри Гаары, вдыхает Шикадай. Его мало, голова кружится, но это же близость, такая интимность с Казекаге, страшным, великим, желанным. Дыхание Нара — кардиограмма, выброс адреналина, лихорадочная дрожь. Шикадай делает пару шагов в сторону комнаты, предназначенной Гааре, когда тот продолжает. Тихо, бархатисто, голос его — обертоны бархата, битое стекло:

— Но я прекрасно помню комнату, в которой регулярно бываю второй десяток лет.

Дыхание его шевелит стянутые на затылке волосы, Шикадай готов в этом поклясться, как и в том, что дядя улыбался. Уголком губ, насмешливо, как иногда дядя Канкуро, как мама, как он сам, когда задуманное исполнялось. Нет, ему не жарко, не хочется выбраться из собственной кожи, просто, Ками-сама, как можно не думать?

— Тогда… Пойдёмте?

«Давайте, пожалуйста, дойдём до вашей комнаты, и я сделаю Вам массаж», «Давайте я составлю Вам компанию на горячих источниках?» и самое-самое «Можно я прямо тут, за дверью от мамы, встану на колени и отсосу Вам?». И это совершенно не мешает им обоим развернуться и пойти вглубь дома, где нет никого, откуда Шикадай как всегда развернётся и кометой рванёт к себе — дрочить и пихать в себя посторонние предметы в попытках пригасить это грёбаное безумие. Ему хочется биться головой об землю и плавать в морях Юки-но-куни, потому что Гаара идёт от него на расстояние полушага, не отдаляясь, тихо, бесшумно скользит, он Каге, и тень его накрывает ощущением присутствия.