— Как большая ворона?

— Хм… Как большая мокрая ворона. Обиженная на весь свет. И которую всё-о-о заебало.

— Гм. Когда ты так говоришь, мне хочется присоединиться к Кабуто и бегать за тобой с витаминами и лечебными составами.

— Угу. У меня тоже что-то такое шевельнулось, но Итачи на меня так «зырк», что я не стал своими мистическими ручками лезть куда не надо.

Помянутый Итачи сидел в выделенной ему комнате и переваривал, что кто-то хотел его лечить. И даже не как будущую тушку.

Определенно, этот Орочимару был каким-то неправильным.

Саске расслабился уже окончательно, почти разлегся поверх Змея. Помолчал какое-то время.

— Орочимару. Я сейчас глупость скажу.

— Ты часто это делаешь, я не испугаюсь, — поощрил его Змей.

— Мне надо узнать, почему Итачи вырезал клан. Не верю, что он просто хотел испытать свою силу.

— Правильно думаешь, воронёнок был очень не агрессивным. Был бы типа Хидана — поверили бы все, а так… Я, честно говоря, знаю, что дело там было весьма мутное, но можем выяснить подробности.

«Не смей, — Учиха в сознании полыхнул стальной решимостью. — Он не должен узнать».

«Обоснуй».

Потянуло глухой и стылой тоской. Итачи подозревал, что желание защитить Коноху как аргумент засчитано не будет, но было и еще кое-что.

«Я купил жизнь Саске этой резней. Не добивай его сообщением, что предателем в клане был не только его старший брат».

«Ты правда считаешь, что он недостоин знать правду?»

«Зачем ему столько боли?»

«Она лучше пустоты».

«Он найдет, чем ее заполнить. Ты уже ее заполняешь».

«Меня недостаточно, — тихое, горькое. — Это его наследие, Итачи. Какое бы оно ни было. Даже у тебя нет права его отбирать».

Молчание. Учиха закрылся, лишь отзвуком мысли долетело: «Я всего лишь хочу его защитить». Можно было не сомневаться, что рассказывать о прошлом Итачи не станет.

— Уверен, что хочешь этого? — всё-таки уточнил Орочимару. — Это дело прошлое. В твоей власти начать новую жизнь клана, а не рыться в старых грешках.

Саске коротко качнул головой:

— И это будет висеть камнем, который однажды сорвется на голову. Лучше уж я сам его расшатаю, чтобы успеть увернуться.

— Ладно, как хочешь. Думаю, в деле сбора информации Кабуто может тебе очень помочь…

Руки Орочимару опустились на плечи, разминая, поглаживая нежную кожу… Лапать бы и лапать. Особенно нынешними руками, такими изящными и словно созданными для того, чтобы осязать.

— Спасибо, — Саске запрокинул голову, тронул губами подбородок. — Действительно помогло.

— Поцелуешь?

Учиха повернулся, оседлал бедра. Обласкал губы — сначала дыханием, потом и мягким поцелуем. Уложил голову на плечо, обнимая и прижимаясь.

Кого он сейчас обнимал — любовника? Учителя? Брата? Всех вместе и еще немного сверху?

Ласковые руки прошлись по спине, размазывая мыльную пену. Орочимару наслаждался чувствительностью рук, до которых ещё не добралось проклятье шинигами. Недолго им осталось — если завтра ничего не получится, то руки начнут отмирать, но… но пока можно. И гладить, и ласково проводить по волосам, и приподнимать подбородок, чтобы нежно-нежно коснуться губами. И баюкать — как маленького ребёнка, как когда-то давно видел Орочимару.

— Люблю тебя, — тихонько, на ушко.

Замершее на миг дыхание, короткий серьезный взгляд. Опустившиеся ресницы. Спокойное, уверенное объятие.

— Научишь меня, как правильно?..

Оставшееся непроизнесенным «любить».

— Конечно, — тихое, в губы, перед ласковым-ласковым поцелуем.

***

Орочимару занежил Саске до полного нестояния, обмыл, закутал в полотенце и отнёс на руках в спальню. Затем пошёл искать Кабуто — в былые времена он бы сделал клона, чтобы не отвлекаться от основного действия, но языком теневое деление тела у него сделать не получалось, а руками — сразу с ними распрощаться.

Якуши прилежно проверял письменные задания по сексологии и героически не кололся о том, какая будет практика. Но для Орочимару-самы он всегда был свободен и пройти за ним не отказался.

— Занежить, залюбить, — скомандовал Змей, указывая на Саске.

— Но… — Кабуто сглотнул, не зная, как объяснить.

Они оба были такие бледные черноволосые гладкие змейки, прикосновения которых было естественным, притяжение — само собой разумеющимся, а связь — незыблемой. Сам он на их фоне чувствовал себя шершавым, будто вместо кожи у него наждак. Шершавым и грубым, неповоротливым. Непозволительно горячим, невписывающимся.

Саске повернулся, глянул на него исподлобья, закусил губу. Протянул руку — словно бы неуверенно. Словно о чем-то спрашивая.

— Обними, а? На большее не претендую.

— Ой? Конечно же, — всплеснул руками Якуши, скидывая сандалии и приближаясь. — Иди сюда. Пур-пур-пур… ох, как ты умудряешься красиветь с каждым днём?

Орочимару тихонько засмеялся, укладываясь с другой стороны от Учихи и тоже с наслаждением его обнимая.

— Семейное обаяние, — буркнул Учиха. — Усиливается, если представителей клана больше одного.

Руки вцепились в Кабуто крепко, почти до синяков. Будто боялся, что Якуши сейчас сбежит.

Тот прижался к его лбу губами и обеспокоенно спросил:

— Саске? Тебе плохо?

— Устал, — бледно улыбнулся Учиха. — Не уходи пока, ладно?

Орочимару действительно чуть ли не пинком вытолкнул его из набирающей обороты депрессии, но отступившие было дурные мысли навалились ворохом, когда Кабуто нерешительно замер у кровати.

А нужно ли ему самому это было? Хотел ли? Орочимару Якуши обожал и боготворил, но самого Саске мог принять как дополнение к любимому саме. Казалось бы, какая разница, но зацепило, царапнуло изнутри. Засаднило, как содранная кожа.

— Конечно, — Кабуто совершенно естественно погладил его по ещё мокрым волосам. — Я могу тебе ещё как-нибудь помочь? Массаж, вижу, не требуется, но… может ещё что-нибудь?

Учиха мотнул головой.

— Я тебя от чего-то важного оторвал?

— Нет, не отрывал, — Кабуто был по-настоящему напуган. Чтобы всегда нахальный и уверенный Саске так расклеился? — Хочешь, поцелую?

— Если только не в утешение.

— Саске, — горло перехватило. — Какое ещё утешение, ты чего?..

Учиха неопределенно пожал плечами:

— Я ведь не Орочимару.

— Я как бы догадывался, и?.. Ты чего, не уверен? В себе? Во… во мне? — Кабуто подался вперёд, целуя сладко, страстно. — Саске, прекрасный наш… Восхитительнее Орочимару-сама может быть только тот, на чьих руках он уснул.

Учиха обмяк, словно выпуская из себя противное напряжение, ответил на поцелуй. Хотя все же не удержался от небольшой колкости, когда губы освободились:

— Восхитительнее Орочимару? Кто ты и куда дел Кабуто?

— У вас разная восхитительность, не надо. В некоторых вопросах тебе до него пилить и пилить, — ответил Кабуто в том же тоне. А потом добавил серьёзно: — Но допилить можешь.

Саске замер на несколько секунд. Прерывисто выдохнул. Обхватил пальцами запястье, нежно коснулся губами центра ладони. Прижался к нему щекой.

— Кабуто.

— Что? — шёпотом, взгляд — испуганный. Такая нежность по отношению к нему всё ещё пугала.

— Не забывай, что ты тоже.

— А?

Еще одно ласковое касание губ, на этот раз — к внутренней стороне запястья.

— Не забывай, что ты тоже восхитительный. И что тоже можешь «допилить».

— Я? Я не… — Кабуто помотал головой.

Орочимару тихонько засмеялся:

— Думаешь, я стал бы тратить время на недостойного?..

Ступор. Полный и окончательный. Поверить — страшно, мучительно страшно, как выйти на свет после жизни, проведённой в полной темноте. Что там будет? Там больно, страшно и опасно — это точно. Нельзя, нельзя верить — снова отберут и спрячут во тьму. Он — никто. Лишь мальчик без маски, бесформенная куча.

Говорят комплимент. Надо улыбнуться.

— Надеюсь, — улыбка робкая, как полагается случаю.

Учиха перекатился, подминая Якуши под себя. Клацнул зубами возле уха в неясной угрозе.