– И?

– Дело в том, что автор книги нигде не указан. Даже намека на него нет.

– А чьи же эти стихи тогда?

– Месье Пюго говорит, что они его.

– Ваше Высокопревосходительство, – конфидент несознательно почесал кончик своего орлиного носа, – любой венецианец, знающий стихи Джорджо Баффо и владеющий французским языком, сразу поймет, что он читает Баффо в переводе. Тут даже сомневаться не надо в идентичности автора.

– Мы не согласны. Мы сравнили французский текст с оригинальными конфискованными рукописями, хранящимися в нашем архиве, и после тщательного анализа определили, что французский текст не соответствует поэзии Джорджо Баффо. Книга «Канал желания» была написана французским либреттистом.

– Но ведь…

– Следовательно, мы не можем привлечь месье Пюго к уголовной ответственности. По закону в Венеции запрещаются только определенные авторы. Его книга не входит в эту статью.

– Но книга же безнравственная!

– Мы согласны. И мы жестко предупредили автора не распространять ее.

– Но он же читает эти стихи юношам, Ваше Высокопревосходительство. Юношам!

– Вы это видели?

– Я это знаю.

– Каким образом вы получили эту информацию?

– Мне сказали.

– Кто?

– Я это слышал.

– От кого?

– Поверьте мне.

– Видите ли, «слышать» для нас недостаточно.

– Все, что я говорю, – правда.

– Недостаточно. Нам нужны конкретные доказательства. Следующий донос…

Конфидент выпрямил спину, изучая силуэт Красного, который достал другой лист бумаги.

– …Вы пишите: «Вечером, 19 января 1782 года, в театре Сан-Бенедетто, во время оперы „Орфей“, на третьем ярусе, в самом последнем чулане правого кулуара, секретарь папского нунция в Венеции монсеньор Гаетано Асколи занимался самым пошлым, распущенным и непристойным для светлейшего общества актом с синьорой Витторией Лоредан, вдовой генерала Марино Лоредан».

– Да, так и было, Ваше Высокопревосходительство. Это я видел собственными глазами.

– В этом я не сомневаюсь. Ваш донос не первый, описывающий лицемерное поведение монсеньора Асколи. И мы приветствуем Ваши попытки разоблачать ватиканских чиновников. Однако тут есть одна маленькая неточность.

– Неточность? Не может быть! Это были они! Я уверен. Я могу Вам дать в качестве свидетелей имена тех, кто сидели с ними в ложах во время первого акта. Это были они, Ваше Высокопревосходительство. Клянусь Вам!

– Дело в том, что монсеньор Асколи больше не является секретарем папского нунция в Венеции.

– Что?!

– В конце декабря он был назначен ауксилиарным епископом Неаполя.

– Как?

– Вот почему мы не сможем вознаградить Ваш труд. Вы это должны были знать.

– Но может быть… может быть, хотя бы половину. Ведь занятие на самом деле было непристойным.

– С этим мы согласны. Но как Вы знаете, мы платим только тогда, когда донос приводит к конкретному результату. А тут результата никакого не может быть. Венеция не может позволить себе провоцировать Бурбонов.

– Чуть-чуть, хотя бы за мои расходы.

– Какие расходы? Билет в театр Вам не надо было покупать – Вас пригласил граф дю Нор. И еще в свою ложу при этом.

– Но я же не могу жить на… то есть… Давайте договоримся, Ваше Высокопревосходительство. Давайте вернемся к старому договору, то есть к полной ставке. Я готов снизить месячный оклад, даже на двадцать пять процентов. Но чтобы быть в штате. Чтобы была хоть какая-то стабильность. Вы понимаете? Я Вас искренно прошу. Я Вам даю слово, что доносы мои будут полноценны.

– К сожалению, нет.

– Ради бога, Ваше Высокопревосходительство, – конфидент чуть не встал на колени.

– Кстати, еще одно дело.

– Какое, Ваше Высокопревосходительство? – конфидент обнадежился, будучи готов выполнить любое поручение, лишь бы за него заплатили.

– Синьория Вас просит больше не общаться с русскими.

– Не понимаю?

– Очень просто. Если граф дю Нор будет Вас приглашать куда-нибудь, отказывайтесь. И не только граф дю Нор. Вам также запрещается общаться с членами его свиты.

– Но я же не принадлежу к патрицианскому сословию, которому закон не разрешает знаться с иностранными дипломатами. И граф дю Нор не приехал в Венецию в качестве дипломата.

– Неважно. В данном случае всем конфидентам запрещается общаться с русскими.

– Я могу спросить, почему было принято это решение?

– Я не буду повторяться.

Конфидент не знал, что еще сказать. Его зрение затуманилось. В кабинете и так было темно. Люстры не было, по сторонам на мрачных стенах слабо горели две кривые свечи, и конфидент заметил, как тьма постепенно поглощает профили инквизиторов.

– Но Ваше Высокопревосходительство? – вымолвил он робким голосом.

– Ступайте.

Конфидент растерянно встал, поклонился и, не торопясь, пошатываясь, удалился из зала.

Выйдя из дворца на набережную, он устало посмотрел на остров Сан-Джорджо Маджоре на противоположной стороне бухты. Огненное солнце, заходящее за церковью, бросало последние лучи на рябь свинцовой воды. Тонкий слой хлопчатых облаков лежал на зеленом шпиле, и воздух наконец был живым и чистым. Но все же какой-то странной под этим сумрачным покровом казалась ему церковь. Он сосредоточил взгляд и вместо острова со стройной красной колокольней и белым палладианским фасадом увидел остров с высоким золотистым шпилем на желтой барочной колокольне, загороженной низкой прибрежной куртиной с множеством амбразур.

Вечером в Казино Джанкарло Гримани играли в фараона. Хозяин дома держал банк. Ставки были мелкие – играли просто так, чтобы скоротать время. Собрались обычные игроки: Казанова, его старый друг Пьетро Антонио Дзагури, восьмидесятилетний барнаботто[24] Альвизе Молин и драматург Карло Гоцци. Остальные гости, разбросанные по всему пьяно нобиле[25], развлекались обычными салонными беседами, ароматным глинтвейном и приторной щедростью навязчивых куртизанок.

– А вы заметили, господа, что наш Джакометто что-то слишком серьезно сегодня играет? – хихикал толстый краснощекий Гримани с бородавкой на подбородке, тасуя карты своими жирными пальцами. – У меня такое впечатление, что его интересует только одна победа. Где же его чувство чистого азарта?

Джанкарло Гримани знал Казанову с детства. Его отец, сенатор Микеле Гримани, был покровителем театра Сан-Самуэле, в котором работал отец Казановы, Гаетано, а затем и его мать Дзанетта, впоследствии прославившаяся во многих столицах Европы. Гаетано ушел из жизни когда Казанове было всего восемь лет, успев на одре попросить Микеле Гримани позаботиться о судьбе его жены и шестерых детей. Джакомо и Джанкарло, разумеется, росли совершенно разными: Джакомо был хилым, чувствительным, неуверенным в себе и в своем будущем; Джанкарло превратился в ленивого, избалованного повесу, прозябая дни и ночи в театральных уборных Сан-Самуэле и других театров, принадлежащих его семье. Казанова никогда особенно не тяготел к общению с Джанкарло. Между ними порой даже ощущался какой-то затаенный антагонизм. Однако благодарность, которую Казанова испытывал к Микеле Гримани за то, что тот сдержал слово и не дал Дзанетте с детьми умереть с голоду и даже продвигал ее актерскую карьеру, вынуждала его периодически сталкиваться с Джанкарло.

– Одно другому не мешает, – тихо ответил Казанова, осторожно делая ставку.

Гримани на самом деле был прав: Казанова сейчас играл исключительно с надеждой на выигрыш. Он нуждался в деньгах. Единственным его доходом были шесть месячных цехинов, которые после смерти оставил ему один из его бывших покровителей Марко Барбаро. В качестве конфидента он больше ничего не получал – ни месячного оклада, ни сдельной оплаты. Его вторая должность – секретарь генуэзского маркиза Карло Спинолы – за полгода дала ему лишь девять дукатов, что было почти в два раза меньше одной месячной зарплаты, полученной от инквизиторов. О его литературных трудах вообще говорить было нечего: за всю жизнь они ни одного сольдо ему не принесли. Платья, шитые Кеккиной, продавались с трудом за какие-то гроши. А одалживать деньги, как он это раньше делал у преданного ему Дзагури, было стыдно, ибо он знал, с каким трудом их возвращал.