— Вы и ваше Братство — просто дураки, — сказал штурман с презрением. — Вас всегда надувают. Стоит только прийти к вам человеку и сказать, что он обрел благодать, как вы ему тотчас же доставляете приятный, легкий и спокойный заработок, а он начинает разгуливать с голубой ленточкой[1] и красным носом. Не уговаривайте меня, не поможет. Вы спрашиваете, почему я не примкнул к вам? Да потому, что я не хочу потерять свой здравый смысл.

— Придет день, Джордж, когда вы будете думать иначе, — сказал капитан, вставая. — Я искренно желаю вам пережить какое-нибудь большое горе или страдание, что-нибудь, что было бы свыше ваших сил. Только оно может вас спасти.

— Тот толстяк, который украл мои сапоги, наверное желает мне того же самого, — сказал штурман.

— Да, — торжественно произнес капитан, — он так и сказал.

Штурман встал, кипя от злобы; он гневно постучал трубкой о борт шхуны, раза два, три, топая, прошелся по палубе, но, точно убедившись, что ему здесь не обрести обычного спокойствия, сошел на берег.

Когда он вернулся, было уже темно. В каюте горел огонь; капитан сидел в очках и читал вслух какому-то худощавому, бледному, одетому во все черное человеку, старый номер "Евангелического Журнала".

— Это мой помощник, — сказал капитан, оторвав глаза от книги.

— Что, он нашего толка? — спросил незнакомец.

Капитан грустно покачал головой.

— Значит, пока еще нет, — уверенно сказал гость.

— Слишком много ваших пришлось мне повидать на своем веку, — резко проговорил штурман, — а чем больше я их вижу, тем меньше они мне нравятся. Только взгляну на них, и сейчас же свирепею.

— О, это ведь не вы говорите, вашими устами глаголет дьявол, — авторитетным тоном сказал м-р Хэччинс.

— Вы его, должно быть, довольно хорошо знаете, — спокойно возразил штурман.

— Я провел с ним тридцать лет моей жизни, — торжественно изрек м-р Хэччинс, — но потом он опротивел мне.

— Думаю, что и ему порядком надоело, — сказал штурман, — с меня бы вполне хватило и тридцати дней.

Он пошел в свою каюту, чтоб дать м-ру Хэччинсу время придумать подходящее возражение. Вернувшись с полной бутылкой виски и стаканом, он вытащил аппетитно чмокнувшую пробку, налил себе стакан крепкой смеси и зажег трубку. М-р Хэччинс глубоко вздохнул, бросил на капитана полный упрека взгляд и покачал головой по направлению бутылки.

— Вы ведь знаете, Джордж, что мне неприятно, когда вы приносите сюда эту мерзость, — сказал капитан.

— Это не для меня, — невинным тоном возразил штурман, — а для дьявола. Он говорит, что ему тошно стало при виде его старого приятеля Хэччинса.

Штурман взглянул на незнакомца и к великому своему удивлению заметил, что тот борется с сильным желанием рассмеяться. Губы его напряглись, быстрые глазки налились слезами, но он овладел собой и, поднявшись на ноги, разразился яркой речью о пользе трезвости. Он сказал, что виски не только грех, но и совершенно ненужная вещь, и, косо поглядывая на штурмана, заявил, что две капли кислоты в воде прекрасно его заменяют.

Вид виски точно приводил миссионера в экстаз; капитан сидел, завороженный его красноречием; наконец, переводя дыхание после длинной фразы, обращенной к бутылке, Хэччинс схватил ее и с силой швырнул о пол, где она разлетелась на мелкие осколки.

Штурман на мгновение онемел от бешенства, но сейчас же с ревом бросился на оратора: так как между ними стоял стол, то капитан успел схватить штурмана за руку, а своего друга втолкнул в дверь капитанской каюты.

— Пустите, — с пеной у рта кричал штурман, — дайте мне добраться до него!

— Джордж, — сказал капитан, продолжая бороться с ним, — мне стыдно за вас.

— К черту ваш стыд, — ревел штурман, стараясь вырваться. — С какой стати он выкинул мой виски?

— Он святой, — сказал капитан и выпустил штурмана, так как услышал, что м-р Хэччинс замкнул свою дверь на ключ. — Джордж, он святой. Он увидел, что его прекрасные слова не произвели на вас никакого впечатления и поэтому прибег к более решительным мерам.

— Пусть он мне только попадется, — угрожающим тоном проговорил штурман. — Дайте только срок, уж я ему покажу святого.

— Лучше ему, дорогой друг? — послышался из-за дверей голос м-ра Хэччинса, — я ведь забыл про стакан.

— Выходи-ка, — заревел штурман, — выходи-ка, да попробуй бросить еще и стакан!

М-р Хэччинс, однако, не принял приглашения и продолжал из-за дверей со слезами уговаривать штурмана бросить грешный образ жизни и даже выразил капитану порицание за то, что он позволяет приносить в кают-компанию греховные сосуды. Капитан смиренно выслушал выговор и, предложив м-ру Хэччинсу переночевать в капитанской каюте, дабы предотвратить злые намерения штурмана, отправился на палубу, совершил последний обход и затем ушел к себе.

На следующее утро команда шхуны поднялась рано, подготовляясь к уходу в плавание, но м-р Хэччинс оставался в постели, несмотря на то, что штурман многократно спускался к его каюте и постукивал в дверь. Когда же он, наконец, встал, то штурман был у руля, а люди внизу за завтраком.

— Хорошо спали? — добродушно спросил м-р Хэччинс, усаживаясь на решетку люка несколько поодаль от него.

— Я отвечу вам, когда не буду у руля, — угрюмо возразил помощник.

— Пожалуйста, — невозмутимо сказал м-р Хэччинс, — мы с вами, верно, увидимся вечером на собрании?

Помощник не удостоил его ответа, но когда вечером в кают-компании, по приглашению м-ра Хэч-чинса, собралась команда, гнев его не поддавался описанию.

Три вечера подряд происходили эти "вечери любви", как называл их м-р Хэччинс, или чертов шабаш, по мнению штурмана. Команда не слишком долюбливала псалмы, как таковые; но зато ей очень нравились такие псалмы, которые можно было горланить во всю глотку, пользуясь капитанским молитвенником. Кроме того, это бесило штурмана, и команде было очень сладко сознание, что она идет против своего начальника, да еще одновременно делает душеспасительное дело. Голос юнги как раз ломался, и ему удавались поразительные эффекты; казалось, что он без всякого усилия владеет диапазоном в пять октав.

Когда они уставали от пения, м-р Хэччинс обращался к ним с краткой речью, выбирая в качестве сюжета жизнь сильного, вспыльчивого человека, пьяницу и грубияна. Оратор убедительно доказывал, что у человека, который любит выпить, обязательно есть и другие тайные пороки; он описывал сцену возвращения его домой, когда он избивает жену за то, что та попрекнула его взломом детской копилки, деньги из которой он потратил на ирландское виски. При каждом новом тезисе он стонал, а когда команда увидела, что и ей разрешается стонать, то стала проделывать это с необычайным подъемом, причем невозможно себе представить, какие жуткие стоны издавал юнга.

Они достигли Плимута, где им нужно было выгрузить несколько ящиков товара. Еще немного, и штурман лишился бы рассудка, так как благодаря усердию м-ра Хэччинса на пароходе все стояло вверх дном. Кошка проклинала его целую ночь за голубую ленточку, которою он повязал ей шею; даже старый битый чайник появлялся на столе украшенный бантами того же агитационного цвета.

Пока они ошвартовывались, стало уже так поздно, что не стоило снимать люки; люди сидели и с тоской глядели на береговые огни. Радость их была безгранична, когда гостю удалось выпросить разрешение команде сойти на берег погулять с ним; они побежали, как школьники.

— Другого такого на свете не сыщешь, — сказал капитан, наблюдая за уходящей группой людей; — когда я думаю о том, сколько добра сделал здесь этот человек за четыре дня, то мне становится стыдно за себя.

— Советую вам взять его себе штурманом, — буркнул Джордж, — вас бы тогда было здесь два сапога пара.

— Ему предстоят более великие дела, — торжественно проговорил капитан.

Но, увидя в угасающем свете выражение лица своего штурмана, он со вздохом отошел. Что касается последнего, то он курил, облокотившись о борт, и так как капитан не желал говорить ни на какие другие темы, кроме как о м-ре Хэччинсе, то штурман погрузился в угрюмое молчание, пока не вернулась команда, два часа спустя.