Потому что до этого они два месяца встречались, ходили по улицам, заходили в разные места попить кофе. Сначала рядом. Потом под руку. Потом за руку, мучая друг другу пальцы. Целовались – сначала при прощании, легко. Потом по-настоящему. Но все никак не решались.

Ему почему-то было трудно.

Анна Сергеевна была очень хороша. Даже странно, что не замужем. Ах, да. Собака. Вернее, собаки. У нее с детства была какая-нибудь псина. От простой овчарки в девятом классе до дорогущей мастинихи сейчас. До этого была ротвейлерша, очень хорошая. Она держала сук и продавала щенков. Не только для денег. Ей нравилось. А мужчинам – нет. Она простодушно рассказывала, как ей сделал предложение богатый человек, заводчик бразильских фил. Она не захотела. Было что-то деловое. «Вот беда, – смеялась она. – Одни от меня бегали из-за собаки, другой ко мне прибежал из-за собаки… Ты ведь не такой? Ты не боишься собак? И не разводишь собак? Честно?»

Дмитрий Дмитриевич был обыкновенный немолодой дяденька.

– Что с тобой? – спросил он, стараясь быть ласковым и терпеливым.

– Прости, – сказала она. – Давай не сегодня, ладно? Ты понимаешь?

Она виновато улыбнулась, взяла его руку со своей талии и поцеловала в ладонь. Он чуть стиснул ее лицо.

– Не сердишься? – шептала она. – Я, конечно, могла сказать раньше, но было бы жутко по́шло.

– Не переживай, – сказал он. – Все нормально.

Ему вдруг стало удивительно легко.

Пора было идти. Она открыла дверь кухни. Толстая мастиниха лежала на полу, глядела красными глазами.

– Нэсси, попрощайся с Дмитрием Дмитриевичем!

Собака тяжело встала, он погладил ее шелковистые уши.

Вышел из подъезда, сбежал со ступенек. «Глупо и смешно, – подумал, а может, и вслух проговорил он. – Но зато я не изменил жене!»

Он уселся в левое такси, сказал веселому таджику свой адрес. Тот лихо взял с места. Старая машина дребезжала. На перекрестке замигал желтый.

– Прорвемся! – крикнул таджик и газанул.

Дмитрий Дмитриевич зажмурился. Потом открыл глаза. В светлом тумане летела собака Нэсси. У нее были крылья. Анна Сергеевна летела рядом.

– Можно я с вами? – спросил он.

– Нельзя, – сказала она и исчезла.

А что такое измена? Чем же этот Дмитрий Дмитриевич с ней занимался два месяца? Неужели измена – это только прямой и непосредственный секс?

Конечно же нет. Особенно с точки зрения умных и тонко чувствующих людей.

Хотя есть другие люди, которые считают: да, измена – это постель. Прочее же – так, на грани дозволенного. Знаете, их тоже можно понять. Потому что граница нужна: «Вот это измена, а это – нет». Иначе придется считать, что всякий, кто глядит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. То есть изменял своей жене (это же, в наш век равноправия полов, мы должны применить и к женщине: глядела на мужчину с разными чувствами и мыслями – изменяла).

Но тогда получается совсем смешно: если всё (любой взгляд) – уже измена, то граница начинает ездить туда-сюда – и становится нетрудно доказать обратное. Убедить себя и окружающих, что в некоторых обстоятельствах прямой непосредственный секс не является изменой.

Мы знаем, что такое абсолютно лысый человек. Тот, у которого нет ни волосинки. Но что такое абсолютно лохматый – непонятно. Ясно, что такое развратный человек. Тот, который беспорядочно занимается сексом с кем попало. Но неясно, что такое целомудренный человек. Потому что нельзя доказать, что его ни разу не посещала какая-нибудь шаловливая мыслишка.

Нет четкой грани между лысым и плешивым, плешивым и редковолосым, пышношевелюрным, заросшим до бровей. Хотя по краям все вроде понятно – лысый и волосатый. Но! Где тот волосок (десять, сто, триста волосков), выпадение которого превращает лысеющего в безоговорочно лысого?

Мужчина (или женщина) расстался(лась) со своей подругой(другом). И через год встретил(а) другую(ого). Сошелся(лась) с ней(ним). Это в порядке вещей, нормально, обычно, привычно.

Хорошо. А через полгода? Тоже вроде ничего. А через три месяца? Пусть. И через два пусть. И даже через месяц – тоже пусть. А вот назавтра? Или через полчаса?

Где граница?

В наших осуждениях и самоутешениях, вот где.

«Ей же, Господи, Царю! Даруй ми, грешному, зрети своя прегрешения и не осуждать брата…» (с) преп. Ефрем Сирин.

Итак, границу между изменой и не-изменой мы устанавливаем сами. «По месту», как говорят деревенские плотники.

Case study. Вроде про другое, но на самом деле – про то же самое.

Мой старый товарищ, эмигрировавший довольно давно, рассказывал о своих успехах в Америке. Он говорил мне: «Я журналист, работаю по специальности; у меня дом в центре Вашингтона, из окон виден Капитолий; у меня в гостях собираются русские интеллектуалы и бизнесмены». Красиво, даже немножко завидно. Умеют же люди устраиваться. Правда, у него блестящий английский и он очень общительный человек.

Оказавшись в США, приезжаю к нему в гости.

Ужасающий район. Мотоциклы, помойки, шпана. Один дом рядом заколочен, другой – обгорел и тоже пустой. Дом сам по себе крохотен, душен, сыр и неудобен. Таунхаус. То есть дом – лишь потому, что не квартира, не «апартмент». Капитолий действительно в окне сияет. Что да, то да. Южный склон холма – самый плохой (черный, пардон!) район. Работает человек в какой-то служебной многотиражке, редактирует должностные инструкции. Видел я, наконец, этих интеллектуалов и бизнесменов: несчастные люди. Хотя формально среди них есть и преподаватели, и предприниматели.

Вот и вопрос, господа читатели и писатели, студенты и аспиранты, доктора и фельдшеры, леди и гамильтоны: насколько истинным (или ложным) является утверждение «Я журналист, работаю по специальности; у меня дом в центре Вашингтона, из окон виден Капитолий; у меня в гостях собираются русские интеллектуалы и бизнесмены».

Ни слова неправды. Но каждое слово – вранье.

«Если это так, значит, это так, даже если потом все люди станут говорить, что это не так!» (G. Frege, Grundgesetze der Arithmetik {Paul’s Ausgabe, Jena, 1893}. Vorwort, S. XVI)

Однако ведь станут говорить… Смеяться будут…

Есть знаменитая картина Тициана «Любовь Земная и Любовь Небесная». Интересно, что Небесная Любовь – обнаженная, а Земная – одета в платье. Только цвет оборки у одетой и цвет ленты у обнаженной объединяет их. А также очень похожие лица. Я бы даже сказал, одно лицо.

Настоящая (она же Большая) любовь похожа на родину эмигрантов. Она всегда была. Она есть кусок прошлого, который носят на груди в заветных ладанках и о котором сочиняют стихи навзрыд. Нужна разлука: без нее нет ни любви, ни родины. Родина здесь и сейчас – это пошлый пыльный городок, работа-зарплата. Любовь здесь и сейчас – комок быта и секса, привычки и злости, вечной привязанности и вечного недовольства судьбой. Зато потом – потом-потом-потом! – это становится Любовью (или Родиной). С очень-очень Большой Буквы.

Но это слишком трагично.

Как я назову свое переживание – мое дело. Имею право. Конечно, по поводу моего чувства кто-то другой (третья сторона, как говорят юристы) может чувствовать по-своему. И тоже будет в своем праве. Но поглядите: в петровском воинском уставе сказано: «Солдат есть имя общее, знаменитое. Солдатом называется первейший генерал и последний рядовой». То же – без долгих рассуждательств – я скажу и о любви. Все ее проявления – и самые легкие и нежные, безответственно детские и радостные, взрослые, глубоко-многосторонние и серьезные, и самые трагичные, и реализованные, и нет, и утонченный секс, и грубая духовность, и что вы только хотите, включая полнейшую дрянь и грязь, – это все она, она, она. Эрос. Который, по меткой записи тов. Сталина на книжке М. Горького, побеждает Танатос.