Всё. Даже проверять не буду, хватит. Автомат почти беззвучно спружинил о жёлтую хвою, а я направился к дороге.

Там за это время ничего не изменилось. Разве что прятавшаяся где-то в лесу девочка теперь вцепилась в мать и обе замерли возле мужчины, не сводя с меня испуганных покрасневших глаз. Я подошёл ближе, показав пустые руки. Женщина благодарно кивнула и посмотрела на мужчину. Я подошёл и опустился с ним рядом. Что-то они подозрительно спокойные. Ещё не отошли от шока?

А мужик-то живой! Я недоверчиво посмотрел на серую, но явно только что наложенную повязку, поверх которой была накинута куртка. Да и лежал он теперь на относительно сухом участке дороги. Без сознания, неизвестно, выживет ли. Стоп, вот только жалеть их не нужно. Делай, что ещё можно, и вперёд, тебе с ними не по пути.

Я скрылся в лесу, быстро наломал веток, потом перетащил с дороги раненого. Едва оказавшись у меня на руках, он застонал и попытался вырваться, но тут же обмяк, потеряв сознание. Ему бы обезболивающее, что ли… Знаками показав женщине не отходить от раненого, я бросился через дорогу. Нужно обыскать мародёров, у них должно быть хоть что-то. Вон у того, крайнего, небольшая сумка на поясе так и кричит, что это аптечка.

Наклонившись над телом, я протянул руку к сумке, когда сзади кто-то тихо свистнул. Отпрыгнув, я резко развернулся замер в удивлении. В паре метров от меня, вскинув тяжёлый автомат, стояла женщина. Я растерянно шагнул в её сторону, и она без предупреждения нажала спуск. Грохнуло, злые пули ударили в грудь, расколов защиту. Я глупо посмотрел на дыры. Как-то отстранённо подумалось: а ведь не зря боялся попаданий. А вот помогал – зря. Зря. Не зря. Помог. Дыры в корпусе. Убили? Меня убили? Меня? А меня за что? Ведь я помог. Помог же?

Дальнейшее я воспринимал рывками, периодически отключаясь. Даже глазами двигать не мог, но широкое поле зрения позволяло рассмотреть многое. Мужчина оказался не только жив, но и вполне здоров. Он ходил среди тел, сдёргивая с них то, что могло пригодиться. Его женщина стаскивала всё, не перебирая. Они деловито переговаривались.

Потом они как-то разом оказались возле сваленного в кучу добра. Недалеко трещал небольшой костёр, над которым что-то жарилось, а все трое были заняты: они разбирали добычу.

Меня дёргали, пытаясь, видимо, сорвать броню, но бросили. Разочарованный мужской голос, удаляющиеся шаги.

Последнее, что связано с ними: прямо надо мной стоит девочка. Лицо перепачкано, в руке крепко сжимает кусок жареного мяса.

Сколько я там пролежал? День? Пять? Не помню. Всё урывками, несколько раз была ночь, но вот сколько? Не было ни грусти, ни злости. Ни скуки. Вообще ничего. Роились какие-то мысли, но блеклые и не запоминающиеся.

Во время очередного включения я вдруг понял: что-то изменилось. Внутри шевельнулось давно забытое. Интерес? Я прислушался, но это было не здесь. Пошарил ещё, найдя так и не выключенное радио. Оно было там. Тонкий девичий голос. Скорее даже не голос, мелодичное пение радиопомех. Жизнеутверждающая, весёлая песня без слов. Откуда идёт сигнал? Его источник может оказаться где угодно в радиусе нескольких километров. Дорога. Мне нужно к дороге…

Она нашла меня сама. Вдруг замаячила на фоне низких ветвей. Поцарапанная керамика. Подвижное лицо, очень похожее на живое человеческое, две косички поверх зелёного защитного капюшона. Такой же поцарапанный велосипед прислонён к ёлке.

«Ты кто?».

«Привидение. Ты чего валяешься?» – голос из радио. Так вот ты какая.

«Подстрелили».

«Вижу, ничего, сейчас поправим».

Скинула на землю металлически звякнувшую сумку. Всё будет хорошо. Она такая же, как я? Лучше. Наверняка лучше.

За окном постепенно темнеет, и двери старого цирка снова открыты для всех. Зал неспешно заполняется зрителями, это по большей части семьи, хотя встречаются и пришедшие парой. Эти держатся один за другого, словно боятся потеряться в тёмном помещении, заполненном ветхими облезлыми креслами, и теми, кто пришёл раньше. Кто во что одет, как выглядит – не имеет значения. В древнем храме чудес и радости все равны.

Старый клоун застыл перед запылённым зеркалом. В руке у него потрёпанная полупустая пудреница, в другой крепко зажата кисточка, взгляд отрешён и пуст. Сюда еле слышно доносится шорох одежд и приглушённое бормотание. В остальном ничто не нарушает тишины. Старый клоун чуть заметно кивает головой, кисть мерными движениями припечатывает пудру к бледному морщинистому лицу. Часть порошка сыплется на воротник и отвороты некогда попугаисто-яркого, но теперь безвозвратно выцветшего, побитого молью и временем пиджака. Клоун не обращает внимания. Он давно не замечает таких мелочей.

На стене, покрытые слоем пыли толщиной в палец, замерли часы. Они остановились много лет назад, но это не имеет значения для того, кто полностью поглощён работой. Клоун помнит, что точно в назначенный час на арену цирка выйдет крохотная, ряженная в древние облезлые перья карлица с некрасивым лицом. В её руках будет колокольчик, пронзительный звон которого возвестит о начале представления. Так было заведено ещё когда клоун был молод, а карлица красива. Они вместе создали эту традицию.

Старый клоун продолжал механически обновлять грим, когда за дверями гримёрки тихо зазвенело. Карлица неторопливо брела по коридору, касаясь стены колокольчиком. Ш-ш-ш… Дзынь! Ритм выходил рваным, ей приходилось обходить многочисленный реквизит разной степени изношенности. Иногда она натыкалась на сундуки и шкафы. Тогда колокольчик лишь хрипло звякал. Карлица обходила препятствие и двигалась дальше.

Привлечённый звуками, клоун отложил пудреницу и замер, уставившись долгим взглядом в дверной проём. Он не закрывался даже в молодости, чтобы не пропустить звонка, не опоздать к ждущему зрителю. Карлица медленно проковыляла мимо. Ш-ш-ш… Дзынь!

Клоун посидел ещё немного, бездумно оглядывая своё отражение. Застывшие суставы натужно скрипнули, воздевая непослушное тело на слабеющие ноги. Он пошатнулся, чудом удержавшись на ногах. Бледные сухие пальцы с деревянным стуком сомкнулись на истёртой спинке стула, сохраняя равновесие. Кое-как выровнявшись, клоун двинулся прочь из комнаты. По-стариковски загребая ногами, он проследовал к выходу на арену. В конце коридора мелькнула и пропала, скрытая старым пыльным занавесом, карлица.

Спустя пару секунд тишину, заполняющую помещение до самых сводов, разорвала пронзительная трель. Сидящие в зале зашевелились, со всех сторон доносилось неразборчивое бормотание и скрип рассыпающихся кресел. Карлица ещё брела прочь, когда на манеж вышел клоун. Красный накладной нос сидит криво, некогда рыжий парик покрыт ржавыми потёками. Старый, прорванный в десятке мест пиджак весь в пыли и пудре.

Представление началось. Клоун пытался жонглировать, таскался по арене, отыгрывая свои нехитрые номера… Но он был стар. Очень стар. Мячи валились из рук, ноги не держали, и клоун падал, смешно дёргая ими в воздухе, вставал снова… В зале стояла тишина. Сотни глаз неотрывно следили за происходящим, застыли даже обычно неугомонные дети. Казалось, все увлечены происходящим. Но смеха не было. Ни единого звука. Ни движения. Всё замерло. Клоун закончил и, сопровождаемый душным безмолвием, удалился за кулисы. Когда серый полог сомкнулся за его спиной, зал вновь наполнился шорохом и бормотанием. Зрители поднимались со своих мест и неторопливо покидали помещение.

Клоун вернулся в гримёрку, уронив немощное тело на стул, замер, глядя в старое облезлое зеркало. Рука слепо шарила по столу в поисках пудреницы. Сегодня никто не смеялся. Как и вчера, как и год, и два назад. Собственно, этого им и не было нужно. Зрители продолжали приходить снова и снова, ведомые непонятным инстинктом. Им не нужно было веселье, а он не ждал смеха. Они все давно были мертвы.

На обломках погибшего мира толпы мёртвых людей продолжали изо всех сил делать вид, что они живы.