Он тут же испарился, но не факт, что отправился в павильон. В лагере наверняка нашлось бы немало мест, достойных его внимания и исследования.

Через секунду я уже не думал о Лёнчике.

Я лежал на койке в изоляторе, на чистой, белой простыне, укрытый одеялом в белом пододеяльнике. Мне становилось тепло, и я потихоньку проваливался в сон.

Но я еще не спал… Я смотрел.

В свете заходящего солнца, рядом со стеклянной дверью моей палаты, возвышалась гора. Она была так близко, что мне даже показалось, что моя белая постель стоит прямо на ее склоне.

Я уже не понимал, наяву или во сне вижу эту гору, покрытую желтоватой, выжженной солнцем травой. Не понимал, наяву ли слышу стрекот кузнечиков и жужжание пчел, или это в моей голове что-то гудит и стрекочет. Все вокруг переливалось, блестело, жужжало и стрекотало… Неправдоподобно синяя полоска моря вдалеке казалась нарисованной.

Вечерние ароматы нахлынули на меня и словно унесли в неизведанные края. В края несорванных цветов, непуганых мотыльков, прозрачных стрекоз и свободно прыгающих кузнечиков.

Так, глядя на эту гору, я и заснул.

Я проснулся только на следующее утро. Мне полегчало, перестало знобить, но голова гудела, и болело горло.

Вера Петровна еще разок меня уколола и дала какие-то таблетки. Потом принесла мне в кружке что-то теплое и душистое.

– Полощи горло! Можешь и попить.

– А что это? – поинтересовался я.

– Это я тебе здешних трав заварила. Чудо, а не травы! Максимально возможная экологическая чистота в наше время, учти. Завтра здоров будешь. Давай полоскайся. Я тебе вечерком еще заварю.

Отвар я в основном выпил. Он был терпким и сладковатым.

До обеда я снова дремал.

Лёнчик принес мне еду из столовой. Налетел, как ветер:

– Как дела?

Я только открыл рот, чтоб рассказать, как Лёнчика уже и след простыл.

– Ты выздоравливай! – крикнул он с крылечка веранды. – Посуду я в ужин заберу! Мы идем на этюды! Тут так классно!

Есть мне не хотелось. Странное что-то творилось со мной. Наверно, на меня подействовала эта гора…

Я лежал на изоляторской кровати и смотрел на гору. И на море.

Ничего не было вокруг. Только я, эта гора и море вдалеке. Да, еще синее высоченное небо. И где-то в нем – невидимое, но ощутимое солнце.

Мои мысли текли как бы помимо меня.

Я никогда… Я никогда раньше так не думал…

Гора казалась теплой и живой. Она жила своей, отдельной жизнью, не связанной ни со мной, ни с моей болезнью… Удивительное дело! Среди пожухлой от жары травы цвели маленькие разноцветные цветочки. От того, что я не знал их названий, цветочкам было ни холодно, ни жарко. Они просто цвели… независимо от меня. Независимо от меня жужжали пчелы, цвиркали кузнечики. Над горой летали разноцветные непуганые бабочки по своим, только им известным маршрутам.

Вдали, вообще неподвластное моему разумению, располагалось огромное море, тоже наполненное жизнью, совершенно не зависящей от меня.

Вверху простиралось небо. Голубое, синее – до невозможности. Оно было от меня так далеко… так… как небо… Ослепительно жарко сияло солнце. Я не мог бы даже описать как…

Вот уж что от меня не зависело!

Неужели… совсем?

«Нет, – думал я, – такого не может быть, чтобы я оказался совершенно ни при чем! Слишком несправедливо, если бы я остался в стороне!»

Но как? Где находилась та самая точка пересечения меня и горы? Меня и моря, меня и неба? Меня и всех этих жучков-паучков, кузнечиков, птичек, цветочков?

Я закрыл глаза. От таких странных мыслей защемило в груди. В горе чувствовалась такая сила… такая мощь… такая торжественность…

– Спишь? Как дела?

Пришлось открыть глаза. В проеме стеклянной двери стояла Вера Петровна.

– Что делаешь? – спросила она.

– Смотрю на гору.

Вера Петровна присела на мою кровать.

– Я тоже иногда на нее смотрю. Когда больных нет. Удивительная гора. А воздух! Ты чувствуешь, какой здесь воздух? Его можно ножиком резать и на хлеб намазывать. Даже в лагере такого воздуха нет, как здесь, рядом с горой.

Я хотел было спросить у Верочки про то, о чем думал. Но как это выразить? Как я связан с горой? Смешно! Да никак я с ней не связан! Еще неизвестно, думают ли вообще взрослые о чем-нибудь подобном. Им бы сразу бутерброд…

Вечером навещать меня пришел Лёнчик и все наши. И Светка тоже пришла. Светка старше меня на год. Тогда она переходила в седьмой. Вот если бы я в то время сказал кому-нибудь, что я, пятиклашка, влюбился в Светку, наверно, народ посмеялся бы. Даже Лёнчик.

Я никому об этом и не говорил. Так, смотрел на Светку издали, и мне с каждым днем все больше нравилось смотреть на нее.

А она… она не смотрела в мою сторону. Даже здесь, в моей изоляторской палате, Светка смотрелась в зеркало, висящее над раковиной.

Зеркало отражало светлые, чуть вьющиеся волосы, серые глаза, пухлые губы…

Мне пришлось отвернуться и сосредоточить свой взгляд на Лёнчике.

Все, кто пришел меня навещать, сразу начали хохотать и дурачиться, за что были благополучно выставлены Верой Петровной за дверь.

Я снова остался один. Я смотрел, как сначала розовеет, затем темнеет небо. Как растворяется в сумерках полоска моря.

Сначала затихли пчелы, за ними – кузнечики. Началась иная, вечерняя музыка. Зазвенели цикады. Я их и раньше слышал, но не обращал внимания. А тут… Я не слышал ничего, кроме цикад, не видел ничего, кроме сумеречной горы.

Эй, гора! Расскажи мне, кто ты…

Гора молчала, кутаясь в сумерки. Она уходила в тень, но сила ее не убывала. От этой силы во мне все пело. Кажется, я сам звенел, как цикада.

Мое одиночество опять нарушила Вера Петровна. Послышались голоса, зажегся свет на веранде. Вера Петровна пришла не одна.

С ней притопал какой-то мужик. Видимо, физрук. Разговор взрослых я слышал весь, до последнего словечка.

– Вера, – приставал к докторше физрук, – ну сколько я могу ходить за тобой! Что ты ломаешься?

Голос его звучал довольно грубо.

– Сережа, отстаньте! Вон сколько молоденьких вожатых вокруг! Зачем я вам нужна?

– Нужна!

Тут, видимо, физрук попытался обнять Верочку, потому что послышался звук упавшего стула.

– Нет! Сергей, оставьте меня! Я сейчас закричу!

– Здесь никто не услышит.

– Но вы!.. Вы же меня слышите? Неужели вам не понятно, что вы не нравитесь мне! Что я не хочу! Не хочу! Подите прочь!

– Тоже мне! – проворчал физрук. – Была бы девочка! Я же знаю, что тебе тридцатник скоро! Чего ломаешься?

– Подите прочь!

Дальше в речи физрука появились слова непечатные, но, видимо, ему пришлось уйти, так как звук затихающих шагов я слышал уже вперемежку с Верочкиными всхлипываниями.

Мне стало жаль Верочку. Я поднялся с кровати и выглянул на веранду. Верочка сидела на крылечке и вытирала слезы.

Я потихоньку вышел из палаты и сел рядом с докторшей на крыльце.

– Не расстраивайтесь, – сказал я.

– Ты чего это вышел? Ну-ка в кровать! – возмутилась Верочка.

– Да мне легче… Я посижу, ладно?

Верочка поднялась, зашла в мою палату и вынесла покрывало. Она положила покрывало мне на плечи.

– Ладно, посиди. Закутайся только.

Верочка погасила свет на веранде. Только окно моей палаты квадратом освещало подступы к сумеречной горе.

Звенели цикады. Гора потемнела, но от нее ощутимо веяло теплом.

Ночью гора выглядела не менее величественно и не менее таинственно, чем днем. Море сливалось с небом на горизонте. Первые звездочки уже сияли.

Я никогда… Я нигде еще не видел ничего подобного. Казалось, я мог раствориться в этой горе. Полностью…

Но рядом со мной сидела Вера Петровна и все еще всхлипывала. Вернее, уже не всхлипывала, а так, сопела.