Ничем. Явного повода вроде бы нет. Разве только неодолимая потребность глубоко вздохнуть, покончить с одышкой. Оградить себя от астмы и окостенения суставов, регулярно при открытых окнах делая утреннюю зарядку.

В принципе ей бы не стоило давать возможность копаться в себе. Не привыкшая иметь дело с чувствами, Паула доходит до нелепостей. Нелепо думать о покупке дома в Испании. О том, чтобы хоть зиму проводить на юге. Да разве она сумеет вырваться зимой на юг? Зимой ей положено быть в городе, среди муниципальных стеллажей. И осенью, когда появляются книжные новинки, она должна быть здесь. Разве она посмеет послать к черту свою работу и удрать, смотать удочки? Лишиться счета в банке и поставить крест на будущей пенсии.

Прыгнуть вниз без всякой страховки, без сетки. Кто же прыгает, пока как следует не допекло?

Во всяком случае, не Паула.

До поры до времени она еще варит в кабинете утренний кофе, который Фельсманша не пьет, а скоро и Урбан не составит Пауле компании: в октябре она уходит.

Нет, сказала Урбан Пауле, более выгодных предложений она не получала. И вообще ни о каких библиотеках речи нет. Поедет с друзьями в Грецию, арендуют там землю, станут ее обрабатывать — начнут новую жизнь.

А как же компьютеры? — спросила Паула.

Пройденный этап, ответила Урбан.

В один миг беспощадно все поломать? Переметнуться от компьютеров к другой крайности?

Это возраст виноват? — спросила она у Феликса. Вы другое поколение, так, что ли?

Я все взвесила, уверяла Анетта Урбан, разобралась в своих неприятных ощущениях и сделала вывод.

Лучше все-таки укрыться в привычном? Варить кофе и смотреть, как струя кипятку льется на порошок в фильтре. С какой стати от этого отказываться?

Только Фельсманша, сославшись на давление, может с полным правом не пить кофе.

Ну и уродина. Гладкое лицо, на котором годы не оставили следов, выглядит нелепо. Жизни-то не было. Жизнь потихоньку прошла мимо. Ей этого не вынести. Ненависти, которую держат в узде.

Возьмешь меня с собой в Испанию? — спрашивает она. Феликс сидит в гостиной над учебниками, готовится к новому семестру.

Если я тебя попрошу, продолжает Паула, заметив, что он мнется. Когда же его чувство к ней переменилось? Она в смятении. Нельзя допустить, чтобы он зарылся в свои книги. Он сидит за ее столом, спиной к двери, в конусе света от настольной лампы; другая половина комнаты тонет во мраке.

Паула пересекает гостиную, подходит к нему сзади, обнимает за шею; упираясь подбородком ему в волосы, заглядывает через плечо: он занят писателями-романтиками.

По-старому оставлять нельзя. Но ведь непонятно, как иначе. Никакой резкой ломки, лучше исподволь, сперва чуть заметно, даже вовсе не заметно, лучше изнутри, чем извне.

Знаешь, сказала Паула Феликсу, когда они вышли из квартиры его друзей и спускались вниз по тускло освещенной лестнице, знаешь, в детстве я плакала так же редко, как и мой младший брат. Я презирала соседских девчонок, которые старательно плели из желтых одуванчиков венки, ожерелья и браслеты. Мне их занятие казалось глупым, я знала, что все увянет еще прежде, чем будет готово.

Вероятно, ты и в куклы не играла, отозвался Феликс.

Я и сейчас иногда плачу над книгами, добавила Паула.

Нет, Феликс ничегошеньки не понял. Паула ждала понимания, сочувствия, а вышло, что с пониманием туго.

Теперь, сказала она, я все-таки возьмусь за испанский. Не сказала: по-старому нельзя, но как иначе? Принесла из фонотеки домой пленки с курсом испанского языка, терпеливо принялась учиться, просила Феликса исправлять ошибки в произношении и не замечала, что ее рвение утомляет его.

Да, нет у него навыка ловить камень так же легко, как мяч.

Мотор выключен, но он пока что сидит в машине.

Если хочешь знать, говорит он, то, по-моему, воду необходимо спустить, ведь она такая грязная, что рыбы, того гляди, передохнут. Неужели ты вправду намерена тут купаться?

Вероятно, другого случая в нынешнем году уже не представится, отвечает Паула; она выходит из машины, снимает через голову джемпер, расстегивает джинсы, сбрасывает туфли. На ней бикини, то самое, что она носила на Лансароте; отойдя подальше от машины и от Феликса, она останавливается на берегу, кидает в озеро камешек, а потом и сама осторожно спускается в воду.

Под ногами ил. Рот лучше не открывать. В извечном страхе перед заразой она выплывает на середину.

Вдалеке маячит автомобиль: обе дверцы распахнуты, точь-в-точь птица с подрезанными крыльями.

Среди своих друзей Феликс чувствовал себя превосходно. Был оживлен, как в первые недели после приезда.

Все мы тоскуем по дому, сказал кто-то Пауле, привыкнуть трудно: климат другой, люди. И начал рассуждать о родине. Понимания он у Паулы не встретил. Скорее заинтересованность, сочувствие. Что это, увлеченность?..

Кожа у нее зудит, когда, обогнув хлопья пены, она вновь карабкается на крутой берег, цепляясь за пучки травы, чтобы не сорваться в воду.

Машет руками, отгоняя комаров.

Как известно, в Средиземном море отравы куда больше, чем в этом пруду. С этими словами она берет с заднего сиденья полотенце и, поеживаясь, вытирается — когда солнца нет, теперь быстро холодает.

И все-таки купаться можно.

Феликс слушает радио и Паулу. По радио передают что-то латиноамериканское.

Он только кивает, когда Паула обертывает бедра полотенцем и переодевается под прикрытием дверцы.

Знаешь, говорит она, в последнее время со мной творятся странные вещи. Я все чаще ловлю себя на том, что воспринимаю процессы, происходящие за пределами моего мозга, как обман чувств. К примеру, давешний самолет. Он что, вправду полз по ветровому стеклу?

Нет, не по стеклу, сухо отвечает Феликс, а Паулу коробит: в его голосе не осталось и тени меланхолии.

Она надевает джемпер прямо на влажное тело, снимает полотенце, застегивает молнию на джинсах.

Псевдодвижение, говорит она, мнимая подвижность, на деле ничего не меняется.

Феликс молчит, и она наклоняется, заглядывает в машину. Он сидит совершенно неподвижно. Словно кукла.

Накрыв стол к завтраку, я принимаю ванну. Размышляю о себе. В теле пустоты. Только о себе. Но в голове — дети. Кошка окотилась. И бегония что-то слишком разрослась — почему? Я купаюсь в масле и уксусе. Запираю дверь, хотя муж и дочери еще спят. Шесть квадратных метров для меня одной. Вообразить, будто других людей на свете не существует. Масло и уксус полезны для кожи. Я мысленно представляю себе гладкую кожу, опять как у молоденькой девчонки. Моей коже всегда не хватало гладкости. Думать о начале. Руки не шершавые. Любоваться фотографиями. Лицом, которое было моим. Погрузиться в воду. Запереть дверь и размышлять.

Порой я вижу сны. Вечно одно и то же: дом, который ломается, будто игрушечный. Я говорила, что люблю его. И говорю, что люблю, — ведь я живу в нем. Но комнаты мне незнакомы. Снаружи дом не такой, как внутри. Из-за масла вода не смачивает кожу. Искупаться в молоке ослицы. Сменить кожу. Руки плавают на поверхности, точно совсем не мои. Средние пальцы на обеих руках заклеены пластырем — нарывают. В кухне у меня прорастают подсолнухи, а по почте я выписала вьющиеся розы, чтобы прикрыть ими сетку ограды. Порой я мысленно покидаю свою оболочку: что-то пребывало в покое и вот шевельнулось, ожило. Ростки мне хорошо знакомы. Длинные, бледные. Если я пересажу их из плошки с водой в землю, то, наверное, вырастут подсолнухи. Я их люблю, а может, и нет. Что-нибудь да будет.

Нет, не будет ничего, так как я боюсь одиночества.

Паула где-то прячется. Ее место в кухне свободно. Нельзя допустить, чтобы она меня бросила.

Как я тогда во всем разберусь?

«Песнь птиц» я никогда не слыхала.

Пабло Касальс[33], говорила Паула, гимн свободы испанских республиканцев.