Ты права, соглашается Паула, и я едва не клюю на ее примирительный тон. Но вовремя спохватываюсь: хитрит она, ой хитрит.

Конечно, ты права, говорит она и пододвигает мне густо-алый клубничный джем. Подумаешь, походить немного на костылях — другие-то и вовсе калеки, в инвалидных креслах ездят!

Я в растерянности. Похоже, Паула вдруг взяла надо мной верх, и это сбивает меня с толку. Ведь я думала, что во всем разобралась.

Отмахнуться от нее, что ли, как от навязчивой идеи?

Сдать Паулу в архив? Найти подходящую папку, пробить дырочки, подшить в дело и отправить в архив. И пусть ее там лежит. Незавершенная рукопись. Недописанная. Впрочем, обойдусь и без папки. Сложу в коробку из-под туфель, перевяжу бечевкой и отнесу в чулан. Спустя годы найду и стану удивляться: что же могло меня когда-то привлекать в этой особе?

Я сердита на Паулу. То дружеское расположение, то неприязнь — она столкнула меня в омут сумбурных чувств. Без всякого предупреждения.

Да и как ей было меня предупредить? Она ведь выдуманный персонаж, ее легко и просто подшить в дело.

Ты хоть понимаешь, свирепо говорю я и только теперь замечаю, что сегодня она облачилась в мои джинсы (они ей широки), ты хоть понимаешь, что я в любую минуту могу заставить тебя исчезнуть? Уберу — и все тут. Поверь, освободиться от тебя проще простого.

Паула кивает, словно мои аргументы вполне для нее убедительны. Стало быть, акт освобождения, подытоживает она, не проявляя ни малейшего беспокойства.

И как же ты освободишься — объективно или субъективно? — вкрадчиво любопытствует она.

Я начеку. Ишь, норовит выпихнуть меня на скользкий лед. А он еще не застыл как следует.

Страх тебя мучит? — слышу я. Голос у нее и в школе был глубже и приятнее моего. Нет уж, больше я ни во что не ввязываюсь. Страхов и без того хватает.

Ты когда-нибудь чувствовала себя в безопасности?

Я имею в виду тот ужас, продолжает Паула, который тебя охватывает, когда ты задумываешься о былых страхах родителей, дедов, бабок и об их поступках и вдруг осознаешь, что теперешние люди поступают так же, они, как и раньше, отсиживаются в своих четырех стенах. Предают, вместо того чтобы протестовать. И тут тебе не увильнуть: надо сделать выбор.

Но не обращаться же в бегство, говорю я. Нельзя ведь бежать в личное счастье, прятаться от ответственности.

Нет-нет, говорит Паула. Она таки добилась своего: я опять против своей воли ввязалась в серьезный спор. Нет, выбрать надо дерзкую мечту.

Утопию?

Дерзкую мечту о счастье.

О каком счастье? — спрашиваю я и подставляю ей свою чашку. По утрам со мною можно разговаривать лишь после третьей чашки кофе.

Паула наливает мне кофе и замечает вскользь: Ты слишком много куришь.

А что, это запрещено?

Пока нет, отвечает она.

Паула с Феликсом сидят вовсе не в том зале, где, по рассказам, во времена Баварской советской республики заседали красноармейцы, — тот стол в соседней комнате не обслуживается, — они сидят у окна, за которым открывается чудесный вид на Д. Паула посоветовала ему заказать жаркое из дичи.

Давно уже нет той походной кухни, что прямо на рыночной площади кормила из трактирных котлов солдат республики. И дарового пива, которым красные угощали горожан, тоже нет, зато есть домашние клецки по-швабски.

Что ни говори, а Д. всегда был крепостью.

Под стенами этого города закончилась для Баварии Тридцатилетняя война; красным в этих стенах не на что было рассчитывать.

В хорошую погоду, говорит Паула, ты бы мог полюбоваться чудесным видом. Но сегодняшний денек подкачал, и туристу не видать обещанных проспектами красот, а ведь как ему хотелось взглянуть с холма старого города на черепичные крыши, на каменистую желто-зеленую равнину, бегущую до М. и дальше, к самым Альпам. Летом теперь стало холоднее.

Небо висит низко-низко над землей. И кажется, будто Д. конца-краю нет.

И все же только люди, отроду склонные к преувеличениям, считают, что технический прогресс ведет человечество к новому ледниковому периоду, говорит Паула.

Феликс не прочь полакомиться десертом. Карточка блюд здесь громадная, внушительная, прямо исторический документ.

По дороге в ресторан им встретилась оружейная лавка: пистолеты и ружья среди птичьих чучел.

Горячая малина, алая на белом мороженом, уже чуть остыла, и Паула придвигает свою порцию Феликсу.

Сначала она звала его подняться к замку, но теперь ей не хочется лезть наверх. Как ты понимаешь, объясняет она, сегодня вид оттуда нисколько не лучше.

Она не скрывает, что заленилась и разомлела от еды. Так приятно посидеть тут, у окна. Подробно описать Феликсу дворцовый парк. Правда, в памяти сохранилась лишь тенистая аллея из подстриженных лип.

Ни одного значительного памятника культуры, ничего такого, что вызывает удивление просто оттого, что еще существует на свете.

Лучше наблюдать, как небо за окном мало-помалу набирает высоту, как обретают четкие контуры кровли домов и деревья между ними, что-то сдавливает голову и неожиданно распахивает кругозор, даль становится совсем близкой, облака — вот они, рядом, лохматятся, точно старая краска после протравки, смахни ее щеткой — и обнажится рисунок древесины.

Приближение фёна, говорит Паула, я узнаю по Альпам: они вырастают на горизонте, словно декорация, назойливая до головной боли.

Феликс съел и малину и мороженое, обе порции; вазочки, запотевшие снаружи и клейкие внутри, сдвинуты на середину стола, к цветам.

В последнее время у него как будто наметился животик, думает Паула.

Ты бы все-таки взяла машину, а? — говорит Феликс, внимательно глядя на поднявшиеся вдали горы.

Возьму, если поедешь со мной, отвечает Паула.

Видать, работа в Д. нравится тебе куда больше, чем старое место в Киле, говорит ее мать. Вон как посвежела-то.

Паула молча кивнула. Мать между тем вооружилась серебряной вилочкой, которая появляется на столе в торжественных случаях, подцепила с парадного блюда кусочек торта «Принц-регент» и медленно понесла его ко рту.

За Паулу ответила сестра.

Думаю, дело не только в работе.

До чего же вкусный у тебя торт, говорит Паула матери, украшение любого дня рождения.

Она наконец-то приехала на такси с вокзала, когда дочка сестры уже задула все десять свечей на шоколадной глазури, а мать, окунув нож в горячую воду, собиралась резать торт. Вот и хорошо, в самый раз успела, похвалил зять, но почему ты одна?

А что, надо было и его привезти? — спросила Паула. Зять встретил ее в передней, помог снять плащ, на секунду она ощутила прикосновение его пальцев к шее — он слишком рано потянулся за воротником. А что бы они сделали? — отозвался он, и на миг Пауле показалось, что временами ему до смерти охота подложить им хорошую петарду, тайком конечно.

Девочку она обняла и расцеловала, вручила подарок — книгу и немного денег в конверте, для копилки. Конверт, как был запечатанный, так и исчез среди груды подарков, а вот книгу, завернутую в голубую шелковую бумагу, Сабина из рук не выпустила, до тех пор пока бабушка не позвала к столу.

Не скучно ребенку справлять день рождения в компании взрослых? — спросила Паула.

Теперь она сидит на софе возле брата. Матиас обнимает ее за плечи. И ей уже не одиноко.

Вот и я считаю, что малышке надо было устроить настоящий день рождения, а не такое занудство, поддакивает брат.

Мама так захотела, слышит Паула ответ сестры.

А мать аккуратно подбирает с тарелки остатки крема.

Девочка доела торт, выпила какао и тихонько вышла из-за стола.

Она не уверена, что хотела неприятно поразить сестру, но, как бы там ни было, когда девочка снимает белую ленту с голубой обертки, на лице у сестры появляется выражение досады. Уж ей-то зловредность Паулы с малых лет знакома.

Сабина хорошая девочка, говорит мать. Никого не огорчает. Зачем ей праздновать день рождения по-другому?