– Как же могли попасть инициалы и эмблема ее титула на эту воронку? Ведь не доходило же средневековое преклонение перед знатностью до такой степени, чтобы украшать орудия пытки аристократическими титулами?

– Меня это тоже поставило в тупик, – признался д’Акр. – Но потом я нашел простое объяснение. Эта история вызывала к себе жгучий интерес современников, и нет ничего удивительного в том, что Ларейни, тогдашний начальник полиции, сохранил эту воронку в качестве жутковатого сувенира. Не так уж часто случалось, чтобы маркизу Франции подвергали допросу с пристрастием. И то, что он выгравировал на ободке ее инициалы для сведения других, было с его стороны совершенно естественным и обычным поступком.

– А что это? – спросил я, показывая на отметины на кожаном горлышке.

– Она была лютой тигрицей, – ответил д’Акр, отворачиваясь. – И, как всякая тигрица, очевидно, имела крепкие и острые зубы.

Доктор Отто фон Хопштайн, профессор сравнительной анатомии Будапештского университета и хранитель Академического музея, 3 декабря 1861 года был жестоко убит в двух шагах от ворот колледжа.

Высокое положение погибшего и популярность как среди студентов, так и среди жителей города были не единственными фактами, привлекшими к этому преступлению самое пристальное внимание всей Австро-Венгрии. На следующий день в газете «Пештер Абендблатт» была опубликована статья, с которой желающие могут ознакомиться и сегодня. Переведу из нее несколько отрывков, где кратко описаны обстоятельства убийства, включая особенности, поставившие в тупик венгерскую полицию.

«По всей видимости, – писало это почтенное издание, – профессор фон Хопштайн покинул университет около половины пятого пополудни, чтобы встретить поезд, прибывавший из Вены в три минуты шестого. Профессора сопровождал давний дорогой друг герр Вильгельм Шлессингер, младший хранитель музея и приват-доцент химии. На вокзал господа направлялись затем, чтобы принять ценную коллекцию, завещанную Будапештскому университету графом фон Шуллингом, чья трагическая судьба известна нашему читателю. И без того прославленному музею, своей alma mater, его сиятельство передал принадлежавшее ему собрание редчайшего средневекового оружия и бесценных старопечатных книг. Уважаемый профессор счел своим долгом лично встретить этот дар, не перепоручая его попечению подчиненных. Сопровождаемый герром Шлессингером, он благополучно снял коллекцию с поезда и погрузил на легкую повозку, присланную университетским начальством. Большинство книг и мелких вещей лежало в сосновых ящиках, однако некоторые предметы оружия были просто обернуты соломой, и для их перемещения требовалось немало труда. Опасаясь, что железнодорожные служащие не проявят должной осторожности, профессор, отказавшись от сторонней помощи, собственноручно переносил вещи через платформу и передавал герру Шлессингеру, который, стоя в повозке, упаковывал их. Когда все было погружено, господа, верные своим обязанностям, возвратились в университет. Профессор пребывал в превосходном настроении, гордый тем, что в свои годы оказался еще способен к изрядным физическим упражнениям, о чем шутливо сообщил привратнику Райнмаулю, который вместе со своим другом, богемским евреем Шиффером, встретил и разгрузил повозку. Заперев ценности в хранилище, профессор пожелал всем доброго вечера и направился к себе на квартиру. Ключ он передал герру Шлессингеру. Тот, еще раз убедившись, что все в сохранности, тоже удалился. Райнмауль и Шиффер в это время курили в привратницкой. В 11 часов, примерно через полтора часа после ухода фон Хопштайна, солдат 14-го егерского полка, проходя мимо здания университета по пути в казарму, обнаружил безжизненное тело профессора, лежавшее ничком чуть поодаль от дороги, с протянутыми вперед руками. Череп был буквально расколот на две половины сильнейшим ударом, нанесенным, очевидно, сзади. На лице профессора застыла безмятежная улыбка, как будто в тот момент, когда его настигла смерть, он все еще радовался ценному пополнению музейного собрания. На теле следов насилия не было, если не принимать в расчет синяк на левом колене – вероятное следствие падения. Как это ни странно, кошелек профессора, содержавший 43 гульдена, и дорогие часы остались при нем. Из этого следует, что либо преступников спугнули, прежде чем они успели осуществить свой замысел, либо убийство было совершено не с целью ограбления. Первое представляется маловероятным, поскольку труп, перед тем как его обнаружили, пролежал на месте трагедии по меньшей мере час. Все это дело окутано тайной. По заключению доктора Лангеманна, известного криминалиста, рана, от которой погиб профессор, могла быть нанесена тяжелым клинковым штыком с применением недюжинной физической силы. Полиция не раскрывает подробностей расследования, однако есть основания полагать, что блюстители порядка нашли некую важную улику, которая поможет им в установлении истины».

Так писала «Пештер Абендблатт», в действительности же полиции не удалось пролить ни малейшего света на обстоятельства этого преступления. Никаких следов убийца не оставил, а мотива, способного подвигнуть кого-либо на столь чудовищное злодеяние, не мог найти даже самый изобретательный ум. Профессор был так углублен в свои изыскания, что жил словно бы за пределами этого мира и потому никогда не пробуждал враждебности ни в одном людском сердце. Нанести ему смертельный удар мог только изверг рода человеческого, беспощадный дикарь, любящий проливать кровь ради крови.

Если официальное расследование не принесло вовсе никакого результата, то народная молва быстро нашла козла отпущения. В первых газетных сообщениях об убийстве упоминалось, что, когда профессор покидал университет, в привратницкой оставался некто Шиффер. Поскольку он был евреем, а евреев в Венгрии никогда не любили, публика стала требовать его ареста, однако из-за отсутствия каких-либо улик, позволявших предъявить ему обвинение, власти, как и надлежало, отказались удовлетворить прихоть толпы. Райнмауль, человек старый и уважаемый, торжественно заявил, что Шиффер был с ним в привратницкой, пока они оба, услыхав вопль солдата, не бросились на место трагедии. О том, чтобы обвинить в убийстве самого Райнмауля, никто даже не думал, однако поговаривали, будто всем известная их с Шиффером давняя дружба могла склонить его к лжесвидетельству. Волна людского гнева поднялась так высоко, что Шиффера, вероятно, растерзала бы толпа, если бы не происшествие, представившее дело в совершенно ином свете.

Утром 12 декабря, через девять дней после таинственной смерти профессора, богемский еврей Шиффер был найден в северо-западном углу Грандплац мертвым и обезображенным почти до неузнаваемости. Голова, как и у фон Хопштайна, была расколота надвое. На теле также имелись многочисленные глубокие раны: по-видимому, злодей, войдя в раж, не переставал яростно рубить уже мертвую жертву. Накануне шел снег, и на площади лежали сугробы толщиной не менее фута. Судя по тонкому савану, укрывшему труп, в ночь убийства снегопад продолжался. Это обстоятельство могло бы помочь следствию, позволив полицейским обнаружить отпечатки ног убийцы, но преступление, увы, совершилось в таком месте, где днем бывало очень людно. Кроме того, даже если бы следы убийцы не терялись среди множества других, они не были бы надежной уликой, потому что снег, не прекращавший падать, довольно сильно их замел.

Это убийство оказалось столь же непроницаемо загадочным и лишенным мотива, как и убийство профессора фон Хопштайна. В кармане мертвеца обнаружили порядочную сумму золотом да еще несколько ценных банкнот, на которые никто не покусился. Первым делом полиция предположила, что убитый ссудил кому-то деньги, а должник таким образом избавил себя от необходимости платить, однако и в этом случае казалось маловероятным, чтобы злодея не соблазнил такой большой куш. Шиффер квартировал в доме 49 на улице Марии-Терезии у вдовы по фамилии Груга. Согласно показаниям этой женщины и ее детей, последний день своей жизни убитый просидел, запершись, в своей комнате, в состоянии глубокого уныния, вызванного подозрением, которое закрепила за ним народная молва. Вдова слышала, как около одиннадцати часов вечера ее квартирант вышел на роковую прогулку, и, поскольку у него имелся собственный ключ, решила лечь спать, не дожидаясь его возвращения. То, что он вышел гулять так поздно, объяснялось, вероятно, боязнью быть узнанным при свете дня.