Когда Саня и Лева вернулись в Ленинград, вид Сани ужаснул Фирочку. Он изменился до неузнаваемости. Его лицо стало серым. Сильный мужчина, прошедший войну в блокадном городе, он как будто умер. Он вернулся на работу, и работал четко, как обычно. Он продолжал быть любящим мужем для Фирочки и любящим папой для Илюши, но он словно не жил. Он непрерывно думал о трагедии, произошедшей в Негорелом, особенно о матери, которую расстреляли последней. Мало было этим зверям ее убить, думал он, так им надо было еще и заставить ее увидеть смерть дочерей и внуков. Эти мысли он прокручивал в голове постоянно. Эти картины преследовали его до конца жизни. Фирочка уже тревожилась за его психическое здоровье, потому что бывало нередко и так, что он, приходя с работы, погружался в свои мысли и уходил в себя так глубоко, что не отвечал на ее вопросы.

Со временем Саня сумел овладеть своими эмоциями. Но только когда Фирочка сказала ему, что она ожидает второго ребенка, он, в самом деле, возродился к жизни – он смеялся, танцевал вдоль их узкой комнаты, и радость буквально выплескивалась из него наружу. Он снова был счастлив и почти вернулся к прежнему Санечке с его чуточку детским и импульсивным характером, который она так любила.

В это время Фирочка уже работала в институте на кафедре физической и коллоидной химии. В связи с тем, что большая часть преподавателей кафедры, работавших до войны, погибла в боях с фашистами, коллектив значительно поредел. Оставшиеся в живых дошли до Берлина и теперь служили на территории Германии, в связи с этим они пока не могли вернуться к своим студентам. Поэтому Фирочка, теперь уже Эсфирь Ильинична, была практически единственным преподавателем на кафедре в течение двух лет.

Ей было радостно читать лекции – в ней открылся еще один талант, до того скрытый и от нее самой: замечательного лектора, который умел объяснять новый материал просто и доходчиво, увлекал студентов своей ясной и понятной речью, прекрасной дикцией, интеллигентной формой выражения. Нельзя сбрасывать со счетов и особый контингент послевоенных студентов, людей, прошедших войну, это были люди взрослые, многое в жизни пережившие и потерявшие. Они стремились наверстать хотя бы эти упущенные для учебы годы, что служило серьезным стимулом для серьезных занятий. И Фирочка с ее ответственностью, терпением, широким культурным кругозором, идеально подходила для своей должности. Единственное, с чем она справиться не могла, это с ремонтом химических приборов, которые сломались еще во время блокады, и починить их было некому. К всеобщей радости, потихоньку стали возвращаться монтеры, к которым выстроилась очередь с разных кафедр, но зато появилась и надежда на ремонт приборов и восстановление опытов.

Однако жизнь диктовала свое. Несмотря на заболевание сердца, которым Фирочка страдала со времени блокады, несмотря на тесноту в комнате, Саня и Фирочка мечтали о дочке. Жажда жизни в них была сильнее всего. На самом деле, врачи запретили Фирочке рожать, но не такова она была, чтобы послушать их в данном вопросе.

Ее беременность действительно была тяжелой, и ей пришлось лечь в больницу за два месяца до родов, но, как ей всегда было свойственно, Фирочка преодолела все трудности и 28 июля 1946 года родила дочку. Девочку хотели назвать в честь бабушки Нехамы, расстрелянной нацистами, но боялись дать ребенку явно еврейское имя. Поэтому родители решили назвать ее именем, начинающимся на букву «Н» – Натальей.

Наташа помнила себя очень рано. Еще до образных воспоминаний приходят на память ощущения. Мама. Папа. Их руки ласкают ее. Их улыбки. Их голоса: «Доченька!» «Тохтарке!» Поцелуи. Объятия. Ощущение безопасности. Безмятежность. Наташе кажется, что она помнит, как ее несут на руках завернутую в одеяло. Хотя, наверное, это плод воображения? Ее любили – это она знает точно.

Первое отчетливое воспоминание Наташи о детстве черно-белое. Сама Наташа лежит в прогулочной коляске для младенцев, а папа и Илюша везут ее по улице. Ей кажется, что она явственно видит их образы и даже помнит их черные пальто. Мама подтвердила это немыслимое воспоминание: «Когда тебе был год или немногим больше, тебя возили на прогулку в мальпосте. (Фирочка обожала иностранные слова). Ты не знаешь, что такое мальпост? Это такая открытая высокая коляска без верха, теперь таких в продаже нет. И у папы, и у Илюши действительно были черные пальто, если вообще их одежду того времени можно было назвать пальто. И все мы по очереди гуляли с тобой на свежем воздухе».

Слова «свежий воздух» произносились мамой почти с благоговением, как нечто, близкое к святости. Дома или на Гатчинской улице, или где-либо поблизости от нее такого воздуха, конечно, не было. Само собой разумеется, что «свежий воздух» для всех членов этой семьи был только на Большом проспекте: отныне для Наташи этот проспект стал путем ежедневных многочасовых прогулок и открывания мира.

Ивсе же мир Наташи начинался не с Большого проспекта, а прежде всего с Гатчинской улицы, на которой она родилась. А вот ее-то Наташа и не любила. Да и кто мог бы ее полюбить? Гатчинская улица была темная, узкая, машины непрерывно ездили по ней с огромной скоростью. Во всяком случае, так казалось Наташиной маме, Фирочке, поэтому она категорически запрещала своей маленькой дочке переходить через дорогу одной, а тем более играть на дороге. Но дом, в котором они жили, очень нравился девочке. Он был старый, постройки начала ХХ века, крепкий, семиэтажный, покрытый серыми выпуклыми гранитными плитками. Он и сейчас стоит на своем месте и ничего ему не делается. Маленькая Наташа любила гладить его шершавые плитки, прислоняться к ним щекой.

Квартира, в которой жила их семья, находилась на нижнем этаже, в полу – подвальном помещении, но не в самом подвале, ведь под их двумя низкими окошками было еще одно, дополнительное оконце, правда, без стекла – в кочегарку. Зимой топили углем. Наташа помнила, как разгружали с грузовиков уголь и при этом иногда лопатой разбивали их оконные стекла. Огромная черная куча угля доходила до середины окон, и в комнате всегда царила мгла. Возможно из-за этого у старшего брата Наташи – Илюши и у самой Наташи еще в детстве испортилось зрение.

Конечно, в их доме был центральный парадный, всегда освещенный, вход. Но вход в их квартиру был через арку и далее в подворотню. Надо было остановиться как раз посередине темного прохода и разглядеть старательно запертую от воров дверь. За ней следовала еще одна, внутренняя дверь. Ее тоже запирали огромным ключом. На ночь, для верности, эти две двери соединяли огромным металлическим крюком, сломать который было не под силу никому за все время его существования. Этот крюк входил в петлю со страшным скрежетом. До сих пор Наташу иногда посещают кошмарные сны о том, как она в полном одиночестве и в кромешной тьме идет по той подворотне, кто-то преследует ее, и она не успевает отпереть внутреннюю дверь.

Квартира была густо заселена. Войдя в квартиру с улицы, неопытный человек мог сразу упасть на огромный ящик. Нечего и говорить о том, что маленькая Наташа много раз тыкалась мордашкой прямо в этот ящик, если взрослые не сразу зажигали свет, приводя ее с улицы. Ящик стоял как раз по центру коридора и был изготовлен из досок с просветом для вентиляции. Он был предназначен для соседского картофеля, заготовленного на зиму, и издавал постоянный гниловатый запах.

Две двери справа вели в комнаты соседей, тети Маруси, которая жила со своей приемной дочерью Ольгой, Лелей. На самом деле, Леля была племянницей тети Маруси, но настоящая мама Лели, сестра тети Маруси, умерла от голода в блокаду, и тетя Маруся удочерила Лелю еще девочкой.

У тети Маруси было четверо жильцов, которые проживали вместе со своей хозяйкой на той же площади, то есть они снимали у нее часть комнаты. В те годы это была распространенная практика. Наташа запомнила одну дружелюбную супружескую пару тети Марусиных жильцов. Они хорошо относились к маленькой девочке, заходили к ним в комнату, чтобы с ней поиграть, приносили ей конфеты. Но жильцы попадались разные и не всегда любили детей. И что самое поразительное – они не любили и Наташиных папу и маму, и даже Илюшу.