Он подошел вплотную, коснулся щеки Пинны.

— Я надеялся, что вы не придете, Инна Сергеевна.

— Если бы вы могли себя видеть, — Пинна улыбнулась, взяла его за запястье, — вы бы поняли, что надеялись зря.

— А если бы вы видели себя…

— Расскажите мне…

— Нужно быть стихотворцем. И хорошим. Потому что слов нет. Я лучше попробую вот так.

В этот раз ее не затопило, просто она вдруг почувствовала, что где-то рядом горит огонь. Легкое светлое пламя. Что оно отражается от предметов, не заполняя собой, а только сдвигая, меняя оттенки, меняя сам воздух. Оно должно было остаться. И его не должно было быть. А еще оно в любую минуту могло стать пожаром, поглощающим все.

Какое там полнолуние… вода озера тянулась сейчас — и всегда, когда она приходила сюда, — не к спутнику Земли, а к ней.

— Вам понравилось? — Она вдруг поняла, что сидит на траве, в объятиях, которых так недавно и так сильно боялась.

— Все правильно. Вы не смогли бы долго быть со мной рядом. И я с вами. Только так.

— Вы согласны?

— Конечно.

— Больно не будет. Наоборот, очень хорошо. Я — знаю.

И озеро дрогнуло и стало серебряным. Конечно, конечно, они боятся серебра. Подобное ранят подобным.

Кто сказал — Казанова расчетлив, — тот врет неумело. Я люблю безоглядно врастать в прежде чуждое тело. Полночь, руки внутри — скоро сердце под пальцами брызнет. Я пленен сладострастьем полета на осколке взорвавшейся жизни…

Пустая оболочка человека лежала в его руках. Волков аккуратно опустил ее на траву, выпрямился, чувствуя себя помолодевшим, вдыхая ночной ветер, озеро и травы. Внутри у него еще пульсировали последние переживания женщины, и какое-то время он смотрел на мир ее глазами. Смотрел и смотрел, вбирал в себя мгновения, пока они не иссякли и краски ночи не растворились в его собственных вечных сумерках. Спустился к воде, наугад взял камень, запустил «блин».

Восемь.

Развернулся. Возле покинутой куколки уже стоял Габриэлян, вертя в руках карточку. Прекрасная льняная бумага, от руки выполненная надпись. Эту моду ввел Волков. То есть не думал ее вводить — просто не признавал штамповки, а все остальные пошли обезьянничать.

Аркадий Петрович кивнул. Габриэлян вложил карточку в ладонь мертвой.

Утром этот мешок неживой плоти найдут смотрители парка или патрульные милиционеры. Позвонят по номеру на карточке, и дневной референт советника Волкова предоставит им все необходимые объяснения и даже записи бесед в кафе и на берегу. Аккуратно возбужденное дело (сам Волков очень настаивал на том, чтобы дела по факту потребления возбуждались всегда) будет закрыто за отсутствием состава преступления: хотя у жертвы был иммунитет, ее поступок являлся актом добровольного дарения жизни, о чем свидетельствуют видеограммы. Родственники получат все необходимые компенсации и льготы. А симбионт Аркадия Петровича (наедине с собой он предпочитал старомодное и ненаучное слово «бес») успокоится на три-пять месяцев.

В отличие от многих других членов «аахенского клуба» Волков относился к «королевской охоте» не как к спорту, а как к утомительной обязанности. Он не собирал изображений жертв, не запоминал их имен, не устраивал частных музеев их памяти и не гонялся за знаменитостями. Но отказаться от «королевской охоты» совсем и перейти на приговоренных и недругов он не мог. Был минимум условностей, диктуемых creme de la creme[123] сообщества высоких господ. Пока — был. Потому что, когда условия станет диктовать Волков, эта ситуация изменится.

Но сейчас бесполезное остывшее тело на траве у озера покрывалось росой. Команда техобеспечения убирала камеры и отзывала снитчи — привычки шефа всем были известны, и любой поспорил бы на что угодно: пейзажи этого парка больше не интересуют господина советника. Ни в каком виде.

Отрывок из документа, известного в подполье и СБ как «Меморандум Ростбифа». Документ представляет собой расшифровку лекции, прочитанной руководителям боевых групп.

…Разговор о техническом обеспечении не имеет смысла, если не говорить о человеческом факторе. Исследуя статистику провалов в разных контрсистемах «от Ромула до наших дней», я прикинул, что по известным инцидентам причиной примерно трети провалов является тщательная работа полиции и контрразведок, в 15–20 % случаев — это техническое обеспечение, а вот оставшиеся 50–55 % — человеческий фактор. Цифры даны в некотором приближении, но я не думаю, что отклонение превышает пять процентов в ту или в другую сторону, буду благодарен за уточнения. Ничего неожиданного для меня в этих цифрах не было. Во все времена при любом уровне технического оснащения один человек всегда мог убить другого человека, если задавался такой целью и подчинял ей всего себя. С другой стороны, пять минут паники — и гибнет прекрасно оснащенная группа, затратившая на цель много месяцев подготовки. Конечно, современные технологии — вещь для людей нашей профессии достаточно неприятная. Незамеченная видеокамера или луч считывателя, незасеченный жучок, пролетевший не ко времени беспилотник, вертолет или спутник, лишний сенсор на двери, незаметный волосок, чешуйка кожи… но на все эти чисто технологические вызовы есть и технологические ответы, тоже достаточно простые в обращении. И куда опаснее всего перечисленного — внутреннее напряжение и страх перед Аргусом Паноптом.[124]

Меня в свое время потрясла история Георга Эльзера. Это был прекрасный, совершенно отчаянный одиночка, и у него почти все получилось. Но в нашем деле «почти получилось» — это совсем не получилось. План Эльзера не предусматривал возможности приостановки и отката назад — после того как Гитлер счастливо избежал взрыва, нельзя было застопорить «адскую машину». На определенном этапе любой план доходит до этой стадии, это не вина и не просчет Эльзера, просто случайность, которых в нашем деле более чем достаточно. Нас сейчас интересует вот что: если бы Эльзер не бросился в бега, не пытался перейти границу, а отсиделся дома, его бы никто и никогда не поймал. Гестапо действовало по стандартной схеме — они хватали всех, кого подозревали в связях с коммунистами и социалистами или с английской разведкой, и мордовали по принципу «кто-нибудь что-нибудь да скажет». Обычно именно эта методика рано или поздно срабатывает: когда есть организация, кто-нибудь что-нибудь да знает. Кто-то делает фальшивые пропуска, кто-то передает сведения, кто-то крадет оружие, и, поймав одно звено, можно вытащить всю цепочку.

Но у Эльзера цепочки не было. Он сам крал динамит в каменоломнях и сам, проводя часы на коленях, долбил под него нишу в несущей колонне. На него никак нельзя было выйти. Никто о нем не знал ничего. Если бы, вместо того чтобы соваться на границу с открытками «Бюргербройкеллера» в кармане и значком члена Союза красных фронтовиков за лацканом (паника гражданского, измотанного годами внутреннего противостояния; мы еще поговорим об этом), он вернулся домой и лег спать, он ушел бы у гестапо между пальцев.

И что показательно еще — Эльзера пытали несколько месяцев, надеясь выйти на «английский след», выбивая сведения об организации, которой не существовало. У этого удивительного человека хватило мужества стоять на своем. Если бы он знал, как это делается, он мог бы скормить гестаповцам порцию превосходной дезинформации, и они бы ее съели, потому что в этих организациях не верят в одиночек, индивидуальный гений и личную волю.

С тех пор у спецслужб основательно изменились методы и структура. А вот мышление, склонное видеть за каждым человеческим действием некую систему, осталось прежним. Это и есть та сторона человеческого фактора, которую мы можем обернуть себе на пользу. Начисто ликвидировать человеческий фактор мы не можем — ибо мы люди, и с этим ничего не поделаешь. Остается только помнить, что на той стороне тоже люди, а те, кто считает себя чем-то большим, нежели человек, как правило, совершают самые грубые ошибки.