— И что же постановило столь высокое собрание?

Я вдруг вспоминаю промелькнувшие у меня там, в монастыре, подозрения, откладываю вилку, смотрю прямо в глаза летчику и говорю:

— Настоятельница перехватила письма, адресованные послушнице, и собирается обратиться к командованию. В свидании с послушницей мне отказали под тем предлогом, что она больна. На среду назначено пострижение ее в монахини.

Зимовеев сидит неподвижно, только взгляд его уходит куда-то в сторону. Зато рядом я слышу шепот, похожий на голос умирающего: «Софьюшка!..» — и, встрепенувшись, вижу искаженное лицо Сиромахи. Зимовеев вскакивает, бросается к нему, пытаясь влить сквозь стиснутые зубы глоток «шприца».

— Разве можно так?!. — шипит он на меня.

— Но я же не знал, — растерянно бормочу я.

Он помогает Сиромахе подняться и ведет его через внутреннюю дверь ресторана в гостиницу. На пороге кивает мне, и я понимаю это как приглашение поторопиться с обедом и подняться к ним в номер. Но у меня уже нет никакого аппетита. Торопливо расплатившись, я спешу за летчиками.

Сиромаха сидит у окна и все так же неотрывно смотрит на улицу. Следов потрясения больше не видно. Зимовеев мечется по номеру, ругаясь так виртуозно, что я тороплюсь прикрыть двери. Увидев меня, он поворачивается на носках и бешено кричит:

— Да рассказывайте же!

Я еле удерживаюсь от желания накричать, в свою очередь, на него. Сажусь так, чтобы видеть лицо Сиромахи, и холодно говорю:

— Нет уж, лучше рассказывайте вы.

— Сядь, Зимовеев, — каким-то усталым, без выражения, голосом говорит Сиромаха. — Товарищ корреспондент тут ни при чем. Сначала уж я расскажу, а потом он, может, что посоветует… — В голосе его появляется слабая надежда, и мне хочется сделать черт знает что. Может быть, ворваться в монастырь, силой отбить девушку, лишь бы вернуть ему радость, наполнить бесцветный голос красками жизни.

— Вы Софью не видели, а я знал ее еще школьницей, — говорит он, и при одном только имени девушки голос летчика снова полнится силой. — Мы росли в одном селе…

Из путаного, со многими отступлениями рассказа Сиромахи я выясняю и отбираю для себя только главное. Девушка жила сиротой. В последний год войны бандеровцы убили ее отца и мать. Софье только что исполнилось пять лет. Дом, в котором жили родители, уцелел. К Софье переселилась сестра матери. До окончания седьмого класса девочка была общительна, любознательна, но потом тетка запретила ей учиться. Сиромаха в это время поступил в летную школу и о дальнейшей судьбе Софьи ничего не знал. Тут голос летчика снова стал срываться. Зимовеев посмотрел на меня волком, но Сиромаха остановил взрыв его негодования слабым взмахом руки.

Осенью прошлого года, приехав в город по делам авиаотряда, Сиромаха обратил внимание на проходивший из монастыря в городской кафедральный собор хор монахинь. Монахини шли попарно, опустив глаза долу. Большинство их были молодые, но сопровождали хор старые монахини, выступавшие как взводные по сторонам этой роты Христовых невест. Сиромаха прижался к стене дома и пережидал, когда пройдет эта удивительная процессия, с любопытством разглядывая молодые печальные лица. И вдруг в последнем ряду увидел Софью…

Встреча эта была так удивительна, что он невольно окликнул девушку. Та подняла на него глаза, вскрикнула, рванулась навстречу, но одна из старших сестер толкнула ее в плечо, заслонила от офицера, другая ухватила девушку за руку, и получилось, что они словно бы силой втащили ее во врата церкви.

Первым побуждением Сиромахи было войти в собор. Но он был в форме, вокруг стояла толпа верующих; по-видимому, начиналась какая-то особо торжественная служба.

Сиромаха прикинул про себя, что служба продлится не меньше двух часов.

За эти два часа он исполнил дело, приведшее его в город, заехал к одному из товарищей-офицеров и переоделся у него в штатский костюм. И вот он опять стоял у церкви, а в руке у него было зажато небольшое послание Софьюшке.

В этом месте рассказа Сиромаха поднял на меня глаза и попытался пояснить, что толкнуло его на это простое сочувствие односельчанке. Ведь когда Сиромаха покинул село, Софьюшке было всего пятнадцать лет. Правда, и ему в то время было только восемнадцать, они встречались на майдане, где отбивали казачка или гопака, он провожал ее несколько раз после этих вечеринок, они даже как-то поцеловались, но все это помнилось как детство. А вот ее рвущий душу вскрик, испуганно-жалобный взгляд Сиромаха забыть не мог. Это уже было страдание человека, знакомого, доброго, хорошего, и страдание бессмысленное, непонятное, стоящее почти что на пороге тайны… Как могла Софьюшка стать монахиней? Сиромаха тогда не очень-то разбирался в чинах ангельских и в монастырских званиях. Он не обратил внимания на то, что одни монахини были одеты в белые воротнички, другие в сплошь черном одеянии. Потом уже он выяснил, что хор-то состоял в основном из молодых послушниц, а монахини лишь сопровождали их, чтобы оградить от соблазнов неустойчивые души.

Сиромаха постоял возле кафедрального собора с полчаса. Он запомнил, что Софьюшка шла в последнем ряду крайней слева. Если старшие монахини и станут оберегать ее, так только от офицера, которого могли приметить. Но в штатском костюме они его не распознали бы в толпе.

На этот раз он встал с внешней стороны тротуара, замешкавшись среди зевак. И ему повезло.

Софья снова шла в последнем ряду, но уже справа, как он и предположил. Старшие монахини шли впереди, шныряя глазами по толпе: должно быть, искали смутившего Софью офицера. А Сиромаха сразу заметил белое, «будто меловое», как сказал он, лицо, глубокие грустные глаза, вдруг засветившиеся радостью, когда Софья увидела его, и успел втолкнуть в ее слабо сопротивлявшуюся руку приготовленную заранее записку. Он так ждал от Софьюшки какого-нибудь знака, сигнала, обещания, что словно бы толкнул ее. Она слабо шепнула:

— Завтра здесь…

Сиромаха позвонил в часть и попросил разрешения задержаться на одни сутки.

Утром он с рассвета дежурил возле собора. На дверях собора он прочитал объявленьице о том, что тут состоится служба в день покрова богоматери с присутствием хора женского монастыря Пресвятой Девы, и решил ждать хоть до окончания службы; если понадобится, пройти в собор, пробраться к самому клиросу.

Ему вновь повезло. Монахини шли той же дорогой. Опять он стоял у стены дома, снова увидел лицо Софьюшки, ее обрадованные глаза, а рука его перехватила маленькую, похожую на облатку, какую когда-то Сиромаха получал на причастии, записку.

Софья писала, что тетка ее неожиданно вышла замуж и принудила племянницу продать ей отцовский дом и пойти в монастырь. За дом Софья получила пять тысяч рублей и внесла эти деньги как монастырский вклад.

Произошло это три года назад. Теперь Софья, раскаивалась в своем поступке, но никакого выхода не видела. «От нас уходят, — писала она на маленьком клочке бумаги, — только в могилу…»

Сиромаха бросился на почту. Там он написал первое любовное послание. Столь тягостна была судьба Софьюшки, что он не удерживал своих чувств. Он просил только у Софьюшки разрешения помочь ей, а уж там он сделает все: взорвет, если надо, стены монастыря, украдет ее прямо из монастырской процессии, когда Софьюшка снова пойдет с хором в кафедральный собор… Одним словом, боюсь, что это было весьма необдуманное письмо. Впрочем, Сиромаха и сам подтверждал, что написано оно было сердцем, без участия разума.

Но с этим письмом произошла неудача. Шедшая следом старшая сестра заметила, как он что-то передал Софьюшке. И хотя Софьюшка писала в своем первом письме, что еще два дня будет петь в соборе, назавтра ее не оказалось среди монахинь. А Сиромаха, просидевший в городе лишние сутки, получил первое за всю службу взыскание.

Приехав в город через несколько дней, Сиромаха пошел в монастырь к воскресной службе. Софья пела в хоре.

Переждав, когда кончилась служба, Сиромаха стоял в притворе небольшой монастырской церкви. Монахини проходили мимо него парами. Софья не рискнула ни сказать что-либо, ни передать записку. Она прошла, не поднимая глаз. Но когда Сиромаха, отчаявшийся и даже обиженный, выходил из церкви, какая-то пожилая монахиня сунула ему молитвенник.